— Чушь!

— Нет, не чушь. Вы знаете полномочия Генпрокуратуры. Помимо этого я воспользуюсь своими личными связями. Клянусь, я сделаю это.

Повисла пауза. Молчал Турецкий, молчал Рыцарев, молчали спецназовцы и секретарь Совбеза, в тишине раздавалось лишь тихое всхлипывание Анастасии Васильевны. Наконец Рыцарев подал голос.

— А если я выйду? — спросил он. — Вы не тронете ее?

— Нет, — веско ответил Турецкий.

— Обещаете?

— Обещаю.

За дверью послышался шорох.

— Хорошо, я выйду, — снова заговорил Рыцарев. — Но сначала я доделаю кое-какую работу.

Турецкий нахмурился:

— Рыцарев, я…

Послышался резкий, глухой звук — словно кто-то уронил на пол тяжелую книгу.

— Ломайте дверь! — крикнул Турецкий.

Спецназовцы бросились к двери, в пару секунд высадили ее и ворвались в кабинет.

Их взорам предстала жуткая картина. Ольга Юрьевна, бледная, трясущаяся, сидела на полу и полными ужаса глазами смотрела на корчившееся у нее в ногах тело. Полковник Рыцарев лежал на спине, ворот его белоснежной рубашки был залит кровью. Маленький шестизарядный вальтер валялся возле закинутой вверх руки. Из пробитого выстрелом виска сочилась кровь. Ноги полковника еще подергивались, но глаза уже остекленели. Через несколько секунд агония кончилась, и он затих.

Группа спецназовцев под руководством Виктора Солонина действовала быстро и решительно. Первый боевик, карауливший подходы к Рублевскому водохранилищу, упал на землю в тот самый момент, когда майор Тихий и Марк Миллер достигли коллектора. Сбитый с ног боевик попытался закричать, но черная перчатка плотно легла ему на рот. Сильные пальцы спецназовца сдавили ему сонную артерию. Боевик пару раз дернулся и затих.

В тридцати метрах от него еще один боевик ткнулся лицом во влажную землю, не успев даже понять, что с ним случилось. Он, так же как и первый, не издал ни звука.

Однако звериное нутро третьего часового, Хасана Байсугурова, почуяло опасность. В тихих синих сумерках, покрывших окрестности водохранилища, пистолетный выстрел рявкнул гулко и раскатисто. И вслед за тем безмолвный сумрак берега прорезала автоматная трескотня.

Апти Вашаев вскинул автомат и выпустил короткую очередь по черной фигуре спецназовца, выросшей перед ним словно бы из-под земли. Но уже в следующую секунду тяжелый приклад оперативника Ахмеда Бероева опустился ему на затылок. Апти крутанулся на месте, брызнув ошметками грязи из-под армейских ботинок, и повалился на колючий куст, царапая себе лицо и руки.

Ахмед Бероев — человек со шрамом на шее — почувствовал, как жаркая волна обожгла ему плечо. Он прыгнул на землю и замер, сжимая пальцами раненую руку. Погибнуть от пули коллеги-спецназовца не входило в планы Ахмеда.

Неподалеку от него Руслан Гатиев, укрывшись за деревом, отстреливался от спецназовцев. Поняв, что операция провалилась, он попытался добраться до машины, однако путь к спасению был отрезан. И теперь Гатиев палил по врагу, намереваясь дорого продать свою жизнь. Он бил на вспышки выстрелов, глухо рыча и сплевывая кровь, стекавшую ему в рот из разорванной щеки.

В отличие от Гатиева, неуловимый террорист Айман аль-Адель сумел добежать до машины. Он был цел и невредим, но душу знаменитого террориста объяла паника, а его сердце готово было вырваться из груди. Прерывисто дыша, Айман схватился за ручку дверцы, но дернуть ее не успел. Крепкий кулак Виктора Солонина с сухим хрустом врезался ему в лицо. Террорист взвизгнул от боли, отшатнулся и вскинул было руку с зажатым в ней пистолетом, но следующий удар свалил его с ног, а два других крепко припечатали к земле.

— Это тебе за Галю, сволочь, — услышал террорист жаркий шепот майора Солонина. — А это — лично от меня!

Перед глазами у террориста вспыхнуло и погасло. Он погрузился во мрак.

Еще пять минут продолжалась стрельба, а затем все было кончено.

За окном вечерело. С неба большими мягкими хлопьями падал снег — первый снег в этом ноябре. В комнате царил полумрак. Красные декоративные огни электрического камина бросали на стену розоватые отблески, рождая ощущение тепла и уюта.

— Красиво, — тихо сказал Александр Борисович, стоя у окна с дымящейся сигаретой в пальцах и глядя на медленно падающие хлопья. — И в кино не надо ходить.

— С каких пор ты стал таким романтиком? — весело спросил Вячеслав Иванович Грязнов, сидевший в кресле с бокалом коньяка в руке.

Турецкий отвернулся от окна:

— Я всегда им был, только вам не признавался.

— И не надо было признаваться, — кивнул расположившийся в другом кресле Меркулов. — Мы ведь сыщики и видим людей насквозь, от нас правду не скроешь. Не удивлюсь, если у тебя под подушкой спрятана тетрадка со стихами.