Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.

* * *

Для этого я, позвонив предварительно, отправился посидеть и провести час-другой в пыльной и запущенной комнате. Такая комната не редкость. В городе, в котором достаточно высоких домов и несколько миллионов жителей, обязательно найдется такая комната и такой жилец. Это своего рода ярлычок. Ярлык на право называться суперсовременным городом. Столь же подлинное удостоверение, как гул метро и пробки машин на перекрестках.

Входишь и не ахаешь – потому что как-никак квартира и мало ли ты их, коммунальных, повидал, – входишь в комнату и тоже не ахаешь и не пятишься. Ну комната. Ну пыль толщиной в палец. В углах игривая рябь паутины (двери хлопают, рябь играет). На стекле книжного шкафа кто-то давным-давно написал пальцем по пыльной целине: «Ого!» – так и осталось; и сам этот восторг уже пропылился – и вместе с ним буквы и восклицательный знак. Ладно. Видали.

Садишься на стул – он не слишком пыльный, так как на нем иногда сидел хозяин и кое-что вытер брюками. А кое-что не вытер. В поле зрения на столе два кусочка сыра, два неправильных полумесяца, высохших до жесткого стука. И само собой, чашка с вчерашней кофейной гущей. Без этого никак. Без этого картинка будет неполной и неживой… И невольно думаешь о том, как себя чувствуют здесь ранним холодным утром женщины, которых редко-редко, но все же заносят, надо полагать, сюда ветерки. Постель не ахти. И конечно же иногда он спит не снимая ботинок, потому что это не имеет для него значения.

И вот сидишь за столом – ждешь чай, который там, на кухне, настаивается сейчас до черноты. И если между прочим спросишь хозяина о жене, он скажет:

– Она умерла.

Ты киваешь: понятно…

– Извини, не знал… Давно умерла?

– Уже десять лет.

И ты ничего более на эту тему не говоришь и не спрашиваешь, потому что говорить и спрашивать тут нечего.

* * *

Я и не спрашивал – я приехал к Тихому Инженеру по делу, а не вглядываться в его пыль и запустенье. А то, что его жена умерла, я уже знал из прошлого разговора. И не удивлялся. И сердце не сжималось. И, надо сказать, я не первый раз видел такое жилье.

Он принес чай.

– Извини, – сказал он, – у меня немного… того.

– Что?

– Не стерильно. – Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.

Я смягчил – сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.

– Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?

– Можно.

Он спросил:

– А зачем тебе нужен мой сценарий?

– Так… Почитать.

– Но только, ради бога, учти: я уже сказал и скажу еще раз – экземпляр у меня единственный.

Пришлось вторично и многими словами пообещать, что я его сценарий не потеряю. Не забуду в метро. Не залью супом. Не дам полистать дочурке.

Он остался доволен:

– Привык к этому тексту, как к книге. Даже с опечатками свыкся. – Инженер оживился, повеселел. – Я его наизусть помню. Или почти наизусть.

И он попросил меня не держать сценарий больше недели – я пообещал. Недели было более чем достаточно. Я выясню, помогал ли ему Старохатов. Кроме того, просто почитаю. Потому что теперь почитать хотелось – меня заранее интересовало, как заговорит и как задвигается в этой вот комнате женщина, которая уже умерла. Как она утром встанет у того зеркала, чтобы причесаться. И как она будет заваривать чай в этом допотопном китайском чайнике с двумя полустертыми джонками на боку.

– Что это? – спросил я.

Но тут сработало узнавание: на коммунальной кухне зашипело сало, одним разом брошенное на сковородку. Затем второй этап – длительное свиристенье и отдельные эпизодические постреливания. По проторенному пути пришли и другие запахи. Сначала щи.

Инженер завернул сценарий в пластиковую обертку.

Я встал. А он все возился с пластиком, все заворачивал и так и этак, будто кутал в пеленки простужающееся дитя.

– Я вас провожу.

Я хотел ему сказать, что это лишнее и что до метро я уж как-нибудь его дитя из целлофана не выроню, но смолчал. На меня все-таки подействовала комната. Я вообще старался держать язык на привязи.

– …Всегда прогуливаюсь на ночь глядя. Считайте, что я с вами прогуливаюсь, – пояснил он. А сам косился на мои руки. На мои пальцы. Не роняют ли они иногда предметы сами собой, как случается у людей со слегка сработавшейся психикой? – Провожу вас, – сказал он, – а сам заодно подышу воздухом.

– Что вы вообще делаете? – поинтересовался я.

– В каком смысле?

– Вечерами.

– А-а… Как придется. А вообще-то ничего. Гуляю. Читаю.

– Смотрите телевизор?

– Да. И это тоже.

А утром он идет на работу. Проходит коридором, мимо запаха щей, топленого сала и мокнущих в тазу детских пеленок – и вперед!.. Одевается он скромно. Строгий галстук, стандартный костюм. Никогда не опаздывающий, никогда не знающий, что такое начальственный гнев, в стандартном костюме и со строгим галстуком, он приходит к себе в КБ, чертит, считает, горбится (все время курит, курит и курит) – опять чертит, обедает, слушает анекдоты, а затем возвращается в свою пыльную комнату-нору и, уткнувшись в телевизор, как в судьбу, коротает вечер. Ну, еще чай, который он отлично умеет заваривать. И сон. На работе его ценят, еще бы. Лучшего работника у них нет и, пожалуй, не будет.