У них не было ничего общего. В своем прикиде киношного солдата, в защитной штормовке, обвешанный мотками пленки, с фотоаппаратом вместо автомата наперевес, он совсем не походил на того мужчину, с которым она занималась любовью. Аврора чувствовала, что и она ему не нравится. Валяясь на кровати, он жаловался на холодную зиму, на унылую жизнь. Ему бы в Бейрут, а его посылают снимать писателей, полузвезд, которых фотография должна извлечь из безвестности. Ему грезились танки, лица плачущих детей, а тут изволь тратить время на баб, которые, припудрившись и проверив, в порядке ли твердые от лака прически, с такой же бесцеремонностью усаживались перед его объективом, как в кабине автомата!

Ей подумалось, что Чиновник, наверно, был в очередной раз прав, когда сказал, что фотографии отвратительны. Перебирая снимки, она находила себя некрасивой, хмурой и потерянной; прелести в ней было не больше, чем в бабочке, заживо наколотой на булавку, а боли — как у кошки под шлемом с электродами, как у собаки с фосфоресцирующими от страха глазами. Это называлось писательской фотографией, и она видела, как далеко ей до фотографии актрисы, и понимала, почему женщинам хочется выглядеть королевами, хоть на бумаге, хоть на час, скорее актрисами, нежели писательницами.

— Прекрасная фотография, — заметила Бабетта.

— Хороший был фотограф, — отозвалась Аврора.

Его задавили на том самом перекрестке, где он просил ее быть осторожной. Он уже давно умер, когда она об этом узнала. Она пожалела, что не спросила его о писателях-мужчинах: интересно, они напяливают на себя образ так же лихо, как женщины? Ей помнился перекресток, да плечо, на которое он положил руку, чтобы развернуть ее к себе и впиться в губы поцелуем. И этот умерший мужчина занимал меньше места, чем живой муж где-то далеко. Она привыкла терять.

— Прекрасная писательская фотография, — добавила Бабетта, обращаясь к Авроре, под напряженным взглядом Лолы. — Она на тебя не похожа, но похожа на твои книги, — и вопросительно посмотрела на нее: — правда?

Авроре пришел на ум недавний званый обед в Париже у одного медицинского светила — она сопровождала туда Врача в пору его академической кампании. Она вспомнила, как хозяйка дома, ревностно следившая за соблюдением протокола, посматривала на стенные часы в ожидании последних гостей, как потом хозяин долго, тщательно и с трудом открывал шампанское. После этого разговор мало-помалу возобновился, и все прошли к столу; каждая перемена блюд вновь на время прерывала беседу, темой которой были собаки.

Аврора сочла возможным вставить слово и поделилась с собеседниками опытом, рассказав о Лейле и Вертушке — близкой подруге и ее таксе, оговорилась, правда, что это не совсем такса, и определила ее как помесь артуазского бассета и дикой бретонской собаки. Гости несколько растерялись: в этом кругу больше привыкли к лабрадорам. Последовали рассуждения о метисах, с завидным единодушием признанных самыми способными и самыми умными представителями собачьего племени. Врач, как ему и полагалось, внес оживление — спутал собак с детьми и усилил эффект намеренной оговорки: я вообще не люблю детей! — притворно смутившись, отчего все очень развеселились и каждый в эту минуту решил про себя, что обед удался на славу.

Так что Аврора, расслабившись, оказалась не готова к залпам хозяина дома — за кофе, на диванчике, где они сидели вдвоем под портретом генерального адвоката во весь рост: ваш последний роман просто ужасен!

Она уже давным-давно бросила защищать свои книги, ее не хватало ни на яростный протест, как бывало в начале, ни на шутливую отповедь. Он нашел роман УЖАСНЫМ — на здоровье, сама она находила его ЧУДОВИЩНЫМ.

— Я не совсем понимаю, — ответила она Бабетте, — что ты имеешь в виду, когда говоришь ПОХОЖА. Я вообще-то сама не знаю, на что похожа эта фотография.

— Ты на ней суровая, — сказала Бабетта.

— Да, — согласилась Аврора, — суровая и ПЕЧАЛЬНАЯ.

— Слава Богу, — вставила Глория, — ты НЕ ТАКАЯ.

Аврора смотрела на фотографию Великого Оракула рядом со своей. Вот о нем никто бы не стал задумываться, какой он — суровый или печальный. Это был Великий Оракул, и все, единственная фотография, которую он разрешал публиковать, — ее же он посылал своим диссертанткам для вдохновения, она же была помещена в энциклопедии XX века Лагарда и Мишара. Одна фотография одного писателя. Одно-единственное лицо бросает вызов веку, одни-единственные глаза созерцают эпоху. А сам он, никому больше не показывается, стареет в каком-то университете в Оклахоме — человек, который предрек смерть французской литературы и пришествие франкофонии. Свое бессмертие он обеспечил.

— Но ты ведь такая, разве нет? — гнула свое Бабетта. — Не верю я, что можно отделить писателя от его творчества, содержание от формы; писатель, не переживший того, о чем он пишет — это сказки.

— Я не литературовед, — ответила Аврора, уклоняясь от дискуссии, назревавшей, как семейная сцена, которой ей хотелось избежать, с самого начала симпозиума, уже потому, что она в нем участвовала.

— Ох! Послушай, — не унималась Бабетта, — хоть нам-то не морочь голову! «Что нас толкает убивать? А что толкает нас писать, а что толкает нас кричать?» Это же твой выбор — писать о том, что ты описываешь, или описывать то, о чем ты пишешь. Например, смерть зверушки.