Неизвестно
Шрифт:
Толпа все сильнее напирала на ступени Храма Христа Спасителя. Ораторы, сменяя друг друга, захлебывались в крике. Николай на мгновение оторвался от зрелища и взглянул на отца. Побелевшее лицо Льва Александровича было страшным.
Сын снял с груди красный бант и незаметно сунул в карман. В этот момент пьяные анархисты уронили свой черный гроб. Гроб упал на мостовую и рассыпался на куски.
Вместо эпилога
Вот и февраль. А у него два друга — метель да вьюга.
Метет в Подмосковье, и в Ярославле, поди, задувает. И мне, дерзнувшему прикоснуться к этим судьбам, видится заснеженная Тугова гора, вырастающая сразу за Стрелкой, где Которосль впадает в Волгу. Мне видится старое кладбище на склонах и могила видится — с оградкой и памятником серого камня, о который с грустным шелестом трется усталая поземка, играет тихо лапами молодой елки, притулившейся справа от надгробия.
Туга — это печаль, скорбь. Лишь ближние улицы шумят, петляют суетно: Ямская, Базарная, Луговая.
«Господи, да будет воля Твоя!» — выбито сверху на камне. А внизу — тускнеющим золотом: «Епископ Тихон Тихомиров».
Здесь лежит старший сын бывших революционеров-на- родовольцев. Прежде его звали Сашей. Он родился в Париже.
В снежном мареве времени проступает улыбка кудрявого мальчика на деревянной лошадке; мальчик входит в русский храм на Дару, а после ест калач, хрустя золотистой коркой. И спрашивает, спрашивает отца: «Когда мы поедем домой?»
«Пора домой. Я отойду сегодня», — скажет он духовным чадам перед Прощеным воскресением в марте 1955 года. Благословит всех, попросит дать зажженную свечу и отойдет ко Господу.
Саша, Сашурка. Чудом исцелившийся от смертельной болезни, ребенком жил он под Богом. А после, приняв монашеский постриг, до последнего дыхания служил Ему, искупая бессонным молитвенным подвигом и постом отцовские грехи и заблуждения.
Москва, Сергиев Посад, монастыри — Кирилло-Белозер- ский, Иоанно-Предтеченский, Горицкий, Ферапонтов. Наконец, Нило-Сорская пустынь, ставшая оплотом противостояния обновленчеству..
Первый раз его арестовали в 1922 году, потом — в 1927-м.
Архимандрит, епископ, ректор семинарии, настоятель обители, а в конце земного пути — мудрый старец, отзывчивый к людским скорбям подвижник благочестия, искусный духовный врач, исповедник.
Гонимый властями, жил в Ярославле скрытно, в потаенном затворе. После лагерей на коленях — сплошная рана: кожа стерлась от непрестанных молитв. Чуть подремлет сидя, и снова бодрствует. Трапезничал: смешает в стакане ржаные сухари, соленые грибы, чеснока немного — и все.
Говорили: когда владыка служил в храме — словно Небо спускалось на землю. А земля с его могилки исцеляет: разбирают люди, подсыпать приходится.
Видится все это сквозь зимние сполохи, и думаю я в сердечном сокрушении: отец был русским революционером; сын стал русским старцем. А старчество — особый вид святости.
Революционер и святой?
Только и выдохнешь: «Господи, да будет воля Твоя! Твои пути и судьбы неисповедимы.»
Сентябрь 2007 — февраль 2010