Крученых Алексей Елисеевич
Шрифт:
Однажды, устав от игры, увидел что грибы на полу никак вырости не могут, их нет и не будет — иллюзия лопнула и я, с омерзением выбросив корзину, нигилизировал спутников по игре, сестер. Сестры обиделись, но перешли в соседнюю комнату и продолжали искать грибы и ягоды. (Начало боя против гипно-наркотического влияния иллюзорного искусства. Здесь — начало Лефа. Здесь же источник агит-интересов). Сестры в будущем метили в актрисы, а я актерскую богему ненавижу; — в этой ненависти случай с грибами один из определяющих.
Первые, кто их знает откуда свалившиеся в ухо стихи, — заумные, русско-латышские:
Люра — плюра. Будель — пудель.Причем первая строка ощущалась как стыдно-неприличная, (может быть работает фонетика слова — плюю), вторая, как солидная и благовоспитанная.
Четыре года от роду было мне когда я провожал по улицам городка Гольдингепа (Кулдига) в Курляндии, перевозимый столб для гигантских шагов и слушал как дворник Петр кричал:
Пнэтур! Пиэтур! Пагайд бишкппь!
Что значило — «попридержи, попридержи, погоди немного».
Строку эту запомнил и повторял за ритмофонетическую импозантность.
Ходил в церковь и быстро заучил всю церковную службу.
Она состояла из непонятностей, например — …«Пристухом прароди».
Через три года только понял я, что это значит: …«христу-богу предадим».
В «Богородице — дево радуйся» было непонятно «платчерева твоего» — что-то вроде «падчерицы».
Возраст с 8 до 12 — вступ в гимназию и набивка головы похабщиной — в том числе и всей похабственной поэзией, какую знали мои новые сверстники.
В это время (8 лет) увидел в первый раз настоящего поэта профессионала — это был Всеволод Чешихин. Он сидел на веранде дачки на рижском взморье за маленьким столом спиной к бродящей публике и писал. Мне показалось, что в его чернильнице была вода. Кончив, он встал, обернулся к кому-то из взрослых и произнес, видимо, остря:
«Наверно любишь ты прохвоста».Японская война — первые патриотические стихи, писанные на пари с приятелем. Приятель надул; стихи написал гладкие, но не свои.
В будущем этот приятель стал прокурором.
Затем эпоха рукописных журналов, пресных и благовоспитанных, как «Красная Новь».
Писал стихи — главным образом злободневно-гимназические и описания природы.
В это время особенно нуждался в словесных тампонах — «ведь; же; вишь; так; вот».
Словесных кирпичей класть плотно не умел, а пазы затыкать было нужно.
….Только он вот притворился и ее ведь не пускал….Потом серия любовных романов —
Это было во сне Я увидел ее. Ты явилась ко мне. Билось сердце мое.— похожих на стихи, что пишет Гальперин для нужд Заслуженных ГАБТа.
В это время увлекался собиранием марок, двоюродной теткой, спиритизмом, халвой, археологическими раскопками и переводами гекзаметров из Овидия.
7-й и 8-й классы гимназии. Я вдруг вплотную засел за стихи. Началось с —
Воздух чист, ясен день Под прозрачную тень….и пошли десятками в сутки.
Над первыми тремя четверостишьями с дактилическими рифмами просидел подряд шесть часов, пока не одолел. Очень победой гордился.
Стихи — смесь Алексея Толстого, Фофанова и отдаленно доносящейся горьковской символятины «Буревестника» и «Песни о соколе». Потом прибавился Саша Черный.
В университете жил сурком — ничего не видя, писал стихи и богомольно пугался, увидев «настоящих» писателей — например, Сергея Яблоновского.
Стихи в те годы откладываются пудами, как морское дно из ракушек мелового периода. Люблю подсчитывать. За три года писаний — 1600 стихотворений, среди которых добрая сотня выше 100 строк.
Никаких шагов к напечатанию не предпринимаю. Еще в гимназии отослал залп гражданственных стихов в адрес Короленко, но ответа не получил. Мысль о что, могу быть напечатан, отсутствует.
Пропускаю сквозь себя Бальмонта, Блока, Кузьмина, немного Северянина.
На какой-то студенческой вечеринке зачитываю мадригальное стихотворение партнерше по танцу. Она протежирует. Добираюсь до одного из литкружков. Встречаюсь там с Борисом Лавреневым, отличие которого в то время было в том, что он фатально улавливал каждый новый поэтический прием через 5 минут по его изобретении.