Крученых Алексей Елисеевич
Шрифт:
Лавреневу не писалось. Он завел себе большой стол (как у Шершеневича) и рассыпал по нему бумаги деловым образом (как у Шершеневича). Помогало мало. Начинали грызть семечки. Помню свой экспромт —
Ну и время, Ну времячко. Соли сотое семячко. И в животиках вспученных Забурлюкался Крученых.1913 год штурм унд Дранг. Футуризм. Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову. До перелома писал на египетские мотивы —
«На стене фиванского храма Высекают тебя в одеждах».После перелома сразу с ощущением дерзостного замирания под ложечкой:
Икнул выключатель И комната зевнула белым. Так вы уже были в печати? Ах, это стихи? Ну, где вам! Покушайте лучше арбуза. Хорош. Неправда-ль? На вырез. Не говорите слова — муза…А потом услышал в читка Маяковского его вещь «Я» (трагедия):
Граненых строчек босой алмазник, Взметя перины в чужих жилищах…— и был расплющен. Но не на смерть. Ходил с — Маяковским и Большаковым дразнить символяков на Б. Дмитровку 15 в Литературно-художественное общество (где теперь МК ВКП (б). Маяковский пугал (у него были специально взрывные для этого стихи). А я радовался, что злятся кругом и негодуют, но сам не читал, ибо взрывных у меня не было.
Потом написал стихотворение, кончавшееся так:
Это всех до конца и навзрыд Беспощадно целуют нахалы.— специально для пугни женских клубов, которые были очень охочи до лекций о футуризме.
Стихотворная кульминация — в момент объявления войны 1914 г. В стихотворении «Боженька» строю первый марш —
«…вот барабаны мерят дороги».Ибо слышал незадолго, как деревенские футболисты, ходя на матчи горланили строки:
«стара баба дегтем, дегтем, дегтем, стара баба дегтем, табаком…»Отсюда пошли мои марши.
Война и первые годы революции — до 1919 года — стихотворно-глухой период. Редкими взрывами работает стиховезувий и работает, по совести говоря, паршиво, больше по линии внутреннего потребления.
Книга «Железная пауза», намеченная к выпуску еще в 1915 году, ложится на полку и издается с опозданием в 4 года, уже во Владивостоке.
Па Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане — японцы-интервенты и красные партизаны Приморья.
Только оттуда пошла моя работа над агитстихом, лозунгом, фельетоном, критическим этюдом, очерком, статьей, репортажем, частушкой.
Редко после того писал вне задания, и не любил этих внезаданьевых вещей. Приятно было работать лозунги к революционным дням.
Из сотен сделанных лозунгов, особенно ценю свой клубный лозунг — на тему «Быт и клуб» —
Быт глуп. Быт спит. Рабклуб. Бей быт.Затем, 7-го ноября перед германской революцией (1923), когда рабочие с Симоновки предложили дать им лозунг на 20–22 буквы, ибо таково количество простенков между окнами по фабричному фасаду, я сделал —
«Германия, даешь Октябрь.»Эта строка пошла запевом, в «марше — плакат».
В это же время начинается театральная работа.
«Земля, дыбом» делается из «Ночи» Мартинэ в «порядке подчистки» текста — стихотворную труху надо подпрессовать.
Дал название «Земля дыбом». Мейерхольд согласился на это название не сразу, сказал — «не совсем нравится. Подумайте, может, еще что придумаете».
Я не стал придумывать.
Через 4 года Федоров (постановщик пьесы «Рычи, Китай») попросил — нельзя ли название «Рычи, Китай» заменить, скажем — «R 303», как называют в Англии миноносцы.
Я знал, что отец этой просьбы — привычка к «Д. Е.» и уперся на «Рычи, Китай».
Меньше стихов, — больше журналистики — Меньшее камерщины в читке, — больше радио. Меньше театра, больше кино. Меньше лирики, — больше утилитарики.Вот те рельсы, по которым идет работа последних лет.
С. Третьяков.
1927 г. Ноябрь.
Алексей Крученых