Нет ничего странного, если учителя Му осуждал даже тот, кто при случае мог прикарманить плохо лежащую вещь. И тот, кто был весьма далек от трезвого образа жизни. Ибо даже простолюдин, не обладающий даром универсального логического мышления, все же в глубине души знает про себя: будь мне доверено такое сокровище, я приложил бы все силы, чтобы не обронить его… Так что, если отчаяние Му вполне объяснимо, то его досада на сограждан лишена всяких оснований.

Дальнейшие события лишь подтвердили правоту жителей Фацзяня и необратимость случившегося. Му не нашел ничего лучшего, чем сдружиться с такими же изгоями, поступив именно так, как поступают простолюдины. А ведь у него был выбор, – например, вопреки всему нести ношу своего бессрочного одиночества: в этом все же есть некое достоинство. Сумасбродное прошение на имя императора говорит само за себя. Предлагая Сыну Неба отменить случившееся, забыть то, в чем сама память смертных имеет свое основание, Му уподобляется чудаку из народной сказки, который, явившись после смерти к владыке Загробного царства, пытался уверить его, что умер по ошибке и что эту ошибку не худо бы исправить. Удостоить подобное прошение ответом означало бы унизить и себя, и Поднебесную. Понятно, что император оставил без внимания эту нелепую записку, даже если предположить, что кому-либо из чиновников столичной канцелярии пришла бы в голову мысль вручить ее лично Сыну Неба.

Единственным неясным вопросом во всей этой истории остается вопрос о самой каллиграфии: пострадала ли она от поступка Му, и если да, то почему и насколько? Но это вопрос для отдельной, притом более трудной задачи.

Ответ на вопрос, сформулированный в задаче, не представляет трудности: кто же в ясном уме возьмется оправдывать каллиграфа? Такое требование равносильно требованию вернуть в чашку выпитый чай. Интереснее, пожалуй, другое обстоятельство. Представим себе, что случившееся произошло не у нас, а у далеких северных варваров, имеющих все же некоторое представление о справедливости. Властитель одной из варварских территорий вполне мог ответить Му: «Позор, которым ты себя покрыл, смывается только кровью». Известно, что подобное практикуется и на островах Ямато [в Японии]. Но случившееся произошло в Китае, а не где-нибудь, и поэтому высочайший ответ, если допустить безусловно фантастическую возможность того, что он последовал, гласил бы: «Позор, которым ты себя покрыл, нельзя смыть даже кровью».

В этом-то и отличие закона Поднебесной от обычая варваров.

Беда несчастного Му состояла в том, что он упал недостаточно больно, для того чтобы подняться, родившись заново. Или, иными словами, потрясение не потрясло его до самых глубин, а озарение не озарило. Безусловно, надежных лекарств для утешения господина Му конечно же не существует, но полезный совет дать можно. Состоит он в следующем.

Надо вновь хорошенько напиться, пройтись по улицам города и высказать каждому встреченному благодарность за долгожданное озарение. А затем, проспавшись и уладив неотложные дела (если они все еще будут казаться неотложными), уйти из города, руководствуясь направлением ветра. Или течением реки. Путь будет легким, если не сгибаться в поисках оброненного достоинства – пусть эту ношу таскают другие. И тогда есть шанс, что где-нибудь на склоне горы или в излучине реки будет оглашено касающееся тебя высочайшее решение. Не от Сына Неба, а прямо с небес. Оно не будет окончательным, но будет справедливым.

ТРЕБУЕТСЯ ответить, почему люди предпочитают предаваться страсти под покровом ночи, а животные – при свете дня?

Следуя своему естеству – «животному в себе самом», – и люди вряд ли стали бы дожидаться ночи. Но принцип жень, определяющий человеческое, заставляет их откладывать вожделение. Не всех, разумеется, и не всегда – так поступают по преимуществу люди. Можно сказать и проще: животные, способные откладывать наступающее вожделение, дожидаясь ночи, и именуются людьми.

В подобных вопросах многое определяется обычаями, а они в этом отношении разнятся даже внутри Поднебесной. Но есть, пожалуй, и естественная причина – это неуверенность и робость. Страсть, влекущая возлюбленных друг к другу, может быть очень сильной и в то же время хрупкой. Поэтому по молчаливому соглашению люди часто и выбирают покров ночи, когда легче скрыть смущение. В особенности юные и неопытные возлюбленные избегают дневного света и избыточного свидетельства собственных глаз.

По правилам одного из буддийских направлений, распространенного в школах и монастырях Юго-Востока, если диспут не приводит к согласию сторон, хотя все аргументы уже исчерпаны, любой из участников спора может сказать: я вижу, что все-таки я прав. В таких случаях его оппонент разводит руками и диспут считается законченным. Ибо представители учения полагают, что истина не нуждается в том, чтобы ее отстаивали, – в этом нуждается заблуждающийся.

Именно так и случилось после спора, длившегося более двух часов. Шень Хоа, один из участников диспута, заявил:

– Все равно я по-прежнему вижу, что прав.

Однако его оппонент монах И Ци, вместо того чтобы закончить спор и удалиться, неожиданно сказал:

– Твое утверждение ложно, и, следовательно, ты не прав.

– У тебя есть еще какие-то доводы? – спросил изрядно удивленный Шень Хоа.

– Опровергающие доводы вытекают из твоего последнего утверждения, – сказал И Ци. – Если ты действительно видишь истину или хотя бы свою правоту…

– Будь уверен, ясно вижу. Твои аргументы ничего не смогли изменить.

– Тогда, – возразил И Ци, – тебе нетрудно будет ответить, какого цвета твоя правота. Ведь все видимое имеет цвет, а также размер и форму. Скажи мне, какой величины твоя правота? Может ли она поместиться на ладони или слишком велика для этого? А по форме? Напоминает ли она сферу или, может быть, правильный многогранник? Раз уж ты ее видишь, и притом ясно, тебе не составит труда привести столь важные детали. Будь же снисходителен, опиши видимое тобой, и тогда, может быть, и я увижу твою правоту.