— Я понимаю… очень хорошо понимаю! Позвони, как надумаешь. Мне всё равно нужно время, чтобы раздобыть деньги.

На следующий день после разговора с Георгом Хаманом Иоаким рассказал сестре всё, что он узнал о Викторе. Она не хотела верить… как и следовало ожидать. Она прожила всю жизнь в уверенности, что её папа — благородный гетеросексуальный мужчина, а оказалось — всё наоборот. Чтобы не быть голословным, он отвёз её в ателье на берегу и показал следы отцовской деятельности.

— Не знаю, что и думать, — сказала она, увидев две подделки Кройера, итальянский ренессанс, наполовину готовый пастиш Дюрера, а также пачку листов aux trois crayons в стиле Буше. — У меня такое чувство, что мне нужно как минимум пару лет, чтобы всё это переварить.

Она с трудом сдерживала слёзы, но тут подал голос Эрланд:

— А откуда ты знаешь, что этот человек говорит правду? Эти картины, на мой взгляд, вполне подлинные.

— Но не на мой… И то, что он рассказал Иоакиму, всё разъясняет. Как он мог собрать такую коллекцию, не имея состояния? Почему так много различных стилей и манер? Почему он всё уничтожил перед смертью? Почему его никто и никогда не видел с женщиной?.. — Жанетт брезгливо взяла с мольберта панно Дюрера, отнесла к мусорной корзине и бросила. Со стуком.

— Ну-ка погоди, — сказал Эрланд тоном, по которому Иоаким понял, что приобрёл в свояке неожиданного союзника. — Что общего между одним и другим? Ну, предположим, он иногда подделывал картины. Или копировал чтобы заработать. Или ему просто было интересно, или его просили — какая разница почему?.. Но я совершенно уверен, что часть его коллекции — самые что ни на есть подлинники и лежат они в надёжном месте. В банковском хранилище, если я правильно понял.

— Не будь так уверен, — сказала Жанетт. — Его клерк будет на работе в понедельник. У меня такое чувство, что нам ещё предстоят печальные неожиданности.

Она села прямо на пол, словно из неё вышел весь воздух.

— О боже… Значит, папа сидел в лагере во время войны…

— Как фальшивомонетчик, — сказал Иоаким, обдумывая, как сказать сестре о Кройере, которого отец продал Семборну, хотя интуиция подсказывала, что лучше промолчать. — Если верить этому Георгу Хаману…

— А что он рассказал о маме? Расскажи ещё раз, у меня сразу всё не умещается в голове.

Иоаким попытался кратко пересказать всё, что ему ещё более кратко сообщил Хаман, стоя на пронизывающем ветру на фалькенбергском вокзале в ожидании поезда на Мальмё, откуда он заказал билет на Берлин. Что-то насчёт того, что мать их была художницей, но иногда зарабатывала проституцией… Хаман и сам знал немного может быть, не хотел рассказывать.

— Но почему они рожали детей, если он был гомосексуалом?

— Этого я не понял, — честно сказал Иоаким, — полагаю, что гомики в те времена рассуждали так же, как и сегодня, — заводили ребёнка с подходящей лесбнянкой… Понимаешь, тогда, на вокзале, старик не успел всё объяснить, — подошёл его поезд.

Жанетт встала с таким трудом, как будто на это ушли её последние силы. Она подошла к полотнам Кройера, прислонённым к сейфу.

— Не знаю, что со всем этим делать… Первое, что приходит в голову, — надо всё уничтожить.

— Решительно против, — сказал Эрланд. — Надо сначала внести полную ясность в вопрос о подлинности.

Но Жанетт его не слышала, она была поглощена другой мыслью.

— Ты должен был взять адрес, вдруг понадобится его найти.

— Жанетт, дорогая, я был в таком же шоке, как и ты. И старик же сам жулик; он не из тех, кто разбрасывается визитными карточками. Да какая, в конце концов, разница, папа же всё равно умер! Сейчас уже поздно задавать вопросы…

Жанетт издала тяжёлый вздох. Иоакиму показалось, что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так тяжело вздыхал.

— Тогда ничего не остаётся, кроме как попытаться каким-то образом оправдать всё это…

И, произнеся эти слова, она в тот же вечер вернулась в Гётеборг.

К счастью, размышлял Иоаким, стоя под маркизой магазинчика на Санкт-Эриксплане, откуда ему была видна контора Сесилии Хаммар на другой стороне площади, к счастью. Эрланд оказался в моральном плане вполне сомнительным субъектом, что, впрочем, Иоаким всегда подозревал. Через два дня после той поездки в ателье позвонил клерк из банка и сообщил, что все произведения искусства, которые они считали подлинными, Виктор незадолго до смерти снял с сохранения (и, как они догадывались, уничтожил). Ещё он сказал, что отец умер чуть ли не нищим — все деньги, накопившиеся за годы на его счетах, он жертвовал различным художественным фондам. Даже ателье заложил, чтобы переводить деньги фонды помощи молодым художникам, как в Швеции, та и за рубежом.

Удивительную новость, что фотографии Виктора британской форме сделаны с мастерством профессионала, играющего совсем в другой лиге, чем любители, фотошоперы, посылающие рождественские открытки с собственными портретами в костюмах разных эпох, — эту новость даже Жанетт переварила сравнительно легко (они предполагали, что Виктор сделал их в конце войны, может быть, это было как-то связано с его статусом беженца, с какой-нибудь клеточкой в иммиграционной анкете, которую надо было заполнить хорошо подкреплённой ложью). Но смириться с мыслью, что она открывала свою галерею премьерным вернисажем из фальшивок, она просто не могла.