Промежуточных оттенков между женщиной-богиней и женщиной разряда значительно менее возвышенного сэр Уилоби не признавал. Ему в равной степени было трудно себе представить и глиняного ангела, и фарфоровую плутовку. Он смотрел на женщин как на создания ваятеля: та вышла из его мастерской с какой-то трещиной, та — с пятнышком и лишь изредка попадались совершенные образцы, созданные для избранных представителей человечества. Достаточно было малейшего намека, шепотом произнесенного словца, и с решимостью завзятого ханжи он захлопывал свои двери перед недостойной; он был готов собственноручно заклеймить ее огненным клеймом — в душе он так с ними и поступал. Его крайняя чувствительность и требование утонченного целомудрия, которое он предъявлял к женщине, делали его в пору этого разгула эгоизма, именуемого любовью, особенно суровым критиком. Констанция… сказать ли? Итак, Констанция подобной утонченностью не обладала. Самой природой предназначенная сделаться матерью героев, она не походила на тех девиц, которые, словно сговорившись, прибегают к одним и тем же томным ужимкам, столь лестным для господ эгоистов, которые благодаря этим ужимкам мнят себя «первыми»; в отличие от этих жеманниц, чье назначение подарить миру в будущем легион марионеток, Констанция была простодушно ласкова. В этом и заключалось все ее прегрешение. Однако в глазах сэра Уилоби, требовавщего от суженой торжественного лицедейства, в котором бы целомудрие нехотя уступало долгу, такое нарушение традиций обретало размеры смертного греха.

Да, пора любви — это праздник эгоизма и одновременно — горнило, в котором испытывается человек. Я имею в виду, разумеется, не пародию на любовь, не вариации для флейты на тему «любовь», а всепоглощающую страсть, пламя, в котором, как и в нас самих, жизнь неотделима от смерти: быть может, ему суждено гореть долго, быть может — тотчас погаснуть. Когда сэр Уилоби был подвергнут этому испытанию огнем, обнаружилось, что, подобно тысячам цивилизованных самцов, ему требовалось, чтобы его возлюбленная обращалась с ним, точно с первобытным дикарем.

Она должна без конца играть на одной и той же призывной струне, под звуки которой наш давний предок — сатир пускался в пляс и, прилежно исполняя положенные фигуры, вертел свою даму, прищелкивая резвыми копытцами. Есть вещи, которых женщина не должна делать, не смеет говорить и не имеет права думать, если она хочет внушить мужчине благоговейное чувство и прочно привязать его к себе. От нее должно веять монастырской кельей. И как ни странно, как ни страшно, этот мужской взгляд на женщину разделяют сами женщины. Едва ли не с чувством благодарности соглашаются они, что истинное их назначение не в том, чтобы укрощать лесного проказника, а в том, чтобы потворствовать аппетиту прожорливого гурмана, истошно выкрикивающего все то же злополучное местоимение «я» и склоняющего на все лады пресловутое женское целомудрие. Трудно сказать, сознают ли женщины, что в основе всего этого лежит самая обыкновенная чувственность, что за этим столь же изысканным, сколь ненасытным аппетитом прячется тот же сатир; пусть и сверхрафинированный. Скорее всего, что не сознают. Тем хуже для них! Ибо, чтобы ублажить этого гурмана, им приходится прибегать к симуляции, вследствие чего они не в лучшем положении, чем их прабабки. Ведь и в наше время они вынуждены делать ставку на свою физическую привлекательность, меж тем как все духовное в них — единственная их надежда — остается под спудом. У женщин, сильных духом, рано или поздно открываются глаза на безграничную грубость этого требования безграничной чистоты, безупречной белизны. Рано или поздно они обнаруживают, что сделались жертвой неслыханного эгоизма; ради того, чтобы прослыть невинными, они надели маску неведения; в угоду Эгоисту превратили себя в рыночный товар; потакая его нечистой жажде чистоты, потеряли свою чистоту безвозвратно — словом, дали отбросить себя назад на тысячелетия, когда ради утоления его ревнивой жадности поставили превыше всего счастливую игру случая — физическую невинность, тогда как им следовало превыше всех соблазнов фортуны поставить душу, превыше чисто декоративной белизны — силу духа. Разве женщина от природы не такой же борец, как мужчина? Она должна быть подругой мужчины, матерью героев, а не марионеток! Но алчный Эгоист предпочитает видеть в женщине драгоценный сосуд, украшенный золотой резьбой и поступивший в его безраздельную собственность прямо из мастерской ювелира, сосуд, которым он может любоваться и из которого может пить, сколько захочется, забывая, что сосуд этот — краденый.

Этот экскурс в сторону отнюдь не увел нас от сэра Уилоби Паттерна и мисс Клары Мидлтон. Человек неглупый и, уж во всяком случае, чувствительный ко всему, что касалось его самого, сэр Уилоби умудрялся не замечать того, что происходило — и притом достаточно явственно! — в душе его невесты. Не замечал же он этого потому, что она, как казалось, отвечала тем самым требованиям, которые он привык предъявлять к прекрасному полу. Дела призывали его в город, и ему пора было ехать. Но перед тем как расстаться со своей милой, он мечтал пройти с ней в аллею лавровых кустов и там, под их сенью насладиться ее застенчивой нежностью. Клара, однако, уклонилась; больше того, она решительно повернула по направлению к газону. Сравнив ее мысленно с Констанцией в пору их любви, он далее порадовался своей неудаче, приписывая ее тому, что богиня Скромности стояла на страже Целомудрия. Какая, однако, поразительная слепота, скажете вы, в человеке с такой острой чувствительностью, как у Уилоби, да притом еще влюбленном! Но перечитайте этот абзац, и вы поймете, что сэр Уилоби оттого лишь не слышал вещих предостережений, что прислушивался к шамканью старых прабабок Чистоты: прабабки эти — как по материнской линии, так и по отцовской — одобрили его невесту.

Мисс Мидлтон, имевшая довольно скудные понятия о положении женщины в обществе, не сознавала, что сделалась участницей одного из решающих боев в войне, которую вынуждена вести женщина. Впрочем, положение, в котором она очутилась, быстро открыло ей глаза: так под влиянием внезапно обнаружившейся болезни человек начинает понимать, что представляет собой его организм и с чем ему предстоит бороться. Может ли она сделаться женою этого человека? Управлять им, по всей видимости, не составило бы большого труда — стоит лишь проявить некоторую политичность. Да, но готова ли она снизойти до всевозможных тактических приемов, чтобы обеспечить себе более или менее сносное существование? Кларе живо представилось ровное, однообразное поле и нависшее над ним свинцовое небо. О, ужас плоской трясины! Клара даже зажмурилась — словно картина эта стояла перед ее физическим взором, а не духовным. И тотчас наткнулась на Кросджея.

— Я вас задел! — воскликнул он.

— Нет, нет, мой милый, я сама виновата! — сказала она. — Уведи меня, пожалуйста, куда-нибудь подальше от людей.

Кросджей взял ее за руку, и она пошла рядом с ним, продолжая думать о своем. Сжимая его пальцы в своих, она чувствовала, как в душе ее поднимается теплая волна благодарности к мальчику за его молчаливое присутствие. В молодости мысль наша идет на поводу у крови — пусть даже еще не пробудившейся, не возмущенной страстью, и прикосновение отроческой руки Кросджея, быть может, повлияло на дальнейший ход Клариных мыслей. «Предположим, я за него выйду, — рассуждала она. — А потом?.. Что будет с моей честью?.. Я обвенчаюсь с ним, чтобы сдержать свое слово, а если… потом?..» Она ощутила вдруг непреодолимую слабость во всем теле и глубоко вздохнула. Мы излагаем мысли Клары в том порядке, в каком они возникали у нее. Как и все девушки, да и взрослые женщины подчас, она думала многоточиями. Должно быть, зловещая тень мужчины-эгоиста омрачает самые сокровенные закоулки их сознания.

«А что, как я выйду замуж, а потом сбегу от мужа!» — вот в чем заключалась истинная ее мысль, и мы просим читателя не судить ее слишком сурово и помнить, что мы имеем дело с молодой девушкой, и притом девушкой недюжинного ума, которая осознала всю отчаянность своего положения.

— Вы, наверное, ужасно устали, — сказал Кросджей.

— Нисколько, — сказала Клара. — С чего ты взял?

— Так мне кажется.

— Но почему тебе кажется?

— Вам жарко.

— Почему ты так думаешь?

— Вы раскраснелись.

— Думаешь, ты не румяный?

— Щеки у меня всегда красные. А вот когда я как следует набегаюсь, у меня делается красным все лицо. И потом, вы разговариваете сами с собою, — совсем как мальчишка, когда он побежит с кем-нибудь наперегонки и отстанет.

— И тогда он разговаривает сам с собой?

— Ну да. Бредет, отдувается, а сам бормочет себе под нос: «Я бы еще мог бежать сколько угодно! Кабы не эта проклятая пряжка…»

— Вот ты какой приметливый!