Шрифт:
Ровно через неделю знакомцы с реки прислали ожидаемую весть: идут на низовья Колымы солдаты, обоз на собаках.
— А сколько солдатов?
— Да десятка полтора, — ответил посланец, такой же косматый и ершистый, вроде Паки. — Там я вам рыбки привез, — прибавил он заботливо, — едушка про вашу недостачу.
Митька сурово усмехнулся.
— Пятнадцать говоришь? Так мы их убавим! На другой день придите, увидите!..
По узкой Зеленой протоке [38] , сокращавшей проезд по реке Колыме на дневной переход, двигался солдатский караван. Дорога уходила под обрыв Каменного берега. У Колымы восточный берег Каменный, а западный — Тундренный. В протоках, вместо каменных утесов — глинистые яры, не менее крутые и обрывистые. На яру у протоки притаились партизаны совместно о максолами.
38
На Колыме говорят «протока» вместо «проток».
Митькина дружина партизан лежала повыше. Это была их военная затея. Максолы лежали пониже, в виде подкрепления.
Шел караван на собаках, отрядных и колымских, отобранных у разных владельцев для войсковой потребности. Всего было нарт десять, груженых тяжело. Только последняя нарта была в пять собак и под замшевым чумом-брезентом лежала какая-то штука, труба или что, — заделанная в русскую кожу, с узеньким носом, выступавшим вперед.
Собаки бежали бойко, солдаты сидели на нартах, понукали и смеялись, поминутно раздавались знакомые командные крики:
— Ой, гусь, гусь, гусь! Ой, олень, олень, олень!
Так, перенявши колымскую моду, возбуждали солдатские погонщики своих сборных собак призраком живой добычи, незримой и неслышной.
Горящими глазами вглядывались партизаны в подъезжавших врагов. Солдаты ехали как будто на гулянку или ярмарку, не думая совсем о возможных засадах, врагах, нападениях. Как будто из Колымска не вышли на вольное поле три красных отчаянных дружины…
Ближе подъезжал караван, и ваяли партизаны ружья на-изготовку. Были они над врагами, как волки над гусями. Митька махнул рукой, раздался дружный залп, но метить сверху круто вниз было не очень удобно. Двое солдат упало и четыре собаки подскочили и завыли. И в созвучии с жалобным воем раздался сверху дружный крик:
— Бей их, собак!
Партизаны соскочили на дорогу. Солдаты не стали хвататься за оружие, они отступили назад к последней нарте и возились над ней, распутывая чум. Может быть, они пытались разгрузить свои нарты и бежать обратно в Середний.
Викеша с обрыва подальше разглядывал в трубку подробности первой атаки. Трубка была допотопная, перекупленная когда-то Викентием Авиловым у чукотских торговцев. Она досталась Викеше вместе с прочим наследством ушедшего отца. Ее променяли впервые приморские чукчи у какого-нибудь шкипера за пару широких пластин драгоценного китового уса.
Все-таки каждое действие белых и красных было отчетливо видно.
Партизаны летели к обозу, как бешеные волки.
«Живыми возьмем», — сверлила им душу неизменная северная страсть… Догнать и вцепиться в добычу непосредственно руками и зубами. Им некогда было разглядывать, что делают белые.
Но Викеша на своем посту тревожно рассматривал длинную странную штуку, вспоминая рисунки в книгах, оставленных отцом.
Там было «Руководство к изготовлению взрывчатых веществ», но с машинами и трубками и штуками другой формы, более мудреными и без всяких чехлов и покровов.
— А это что такое?
И в его памяти всплыло описание из уст безрукого Кирши солдата: пулемет отгонялка, пулемет погонялка…
— Пулемет!
В эту самую минуту странная машина прыснула навстречу партизанам, как градом мелких камешков. Горбоносый черкес поворачивал ее, как пожарный рукав, и поливал партизанов свинцовою скачущей смертью. Минута — и на дороге не осталось ни одного живого. Семнадцать человек лежали на льду, как мешки. Трое или четверо карабкались в гору, как козы, спасая свою шкуру от расстрела.
Объятые ужасом максолы не стали дожидаться своей очереди боя и слепо, торопливо пустились наутек.
Первый выход партизан окончился полным разгромом. Семнадцать убитых лежали на снегу и впереди всех колымский диктатор, пионер и заводило революции, Митька Ребров. Пуля угодила ему в сердце и пробила варваретовую куртку, стянутую туго полицейской портупеей. Рот его был раскрыт для последнего умолкнувшего крика, глаза его хмурились привычным взглядом исподлобья, застывшим навсегда. И руки, сжимали исправничью винтовку, начищенную, как игрушка.
Но больше никогда упрямая башка колымского диктатора не сочинит декрета, неожиданного, жесткого, ущемляющего сильных людей и спасающего мелкоту.
С этим отрядом шли Тарас Карпатый, черкес Алымбаев и молчаливый Мухин. Взгляд у Мухина был обычный, спросонья, чуть рассеянный.
Карпатый подошел и потрогал ногой диктатора.
— Матерого заполевали, — сказал он с довольным видом. — Что с ними делать, ваше-бродь?
— Ружья собрать, мертвых раздеть, — распорядился Мухин. Но мертвые были уже раздеты. Партизаны были одеты в наилучшую одежду и легкую и теплую, какой не осталось и в городе у ограбленных купцов.