Из глубокого выреза золотисто-жёлтой корсетки он увидел кармазиновый шарф, тот самый, который некогда поднял князь Олександр. Офка посмотрела юноше прямо в глаза. Он чуть побледнел, но не дал сбить себя с толку.

— Вы забыли, досточтимая пани, что Сташко изодрал свой шарф в клочья, потому этот и должен был послужить знаком князю Носу. Не моя в том вина, что вы, уезжая с князем, забрали с собой и шарф.

Лицо старостихи заиграло румянцем.

— Достойный ответ! — сказала она, улыбаясь. — Только я просила об этом не вас, а Сташка, не зная, что он…

— Не зная?.. — спросил Андрийко.

— Да! Живя среди челяди, не думаешь, что они тоже люди из крови и мяса, молодые, пылкие…

— При вас, пани, была не только челядь!

— Ох!., вы…

На щеках Офки зацвели розы. Она отвернула хорошенькую головку в сторону и следила из-под длинных ресниц за каждым движением Андрия.

— Вы знаете, что рыцарская служба и любовь не одно и то же!

Андрийко склонил голову.

— О, конечно, знаю. Недаром люди говорят, что вы красивы, добры, как ангел, по не тот, что купается в сиянии вечного света, а холодный, как лёд, как ангел смерти.

Офка отрывисто, нервно засмеялась.

— Ах, рыцарь! — заговорила она. — В летах между нами невелика разница, но опытом я гораздо старше вас. Опыт же я приобрела в одиночестве. В одиночестве, повторяю, потому что можно быть одиноким и в толпе и рядом с мужем… Поглядишь вокруг и видишь головы, туловища, латы, таперты, киреи, шубы, сермяги, но не видишь людей.

— Однажды вечером в Луцке вы, пани, уже говорили об этом!

Офка вдруг поднялась и подошла к юноше. Её щёки алели, как разрезанный гранат, пунцовые губы пылали, глаза блестели, маленькие ручки схватили руку юноши и сжали сильно и страстно.

— Ох, не напоминай мне об этом, рыцарь, тогда это были лишь слова. Тогда я не искала в тебе души, а найдя её, только встревожилась. Но теперь, теперь, когда мы остались одни, окружённые бушующим морем, среди тупых слуг, не будем прикрываться сомнениями, недоверием и притворством! Ты спрашиваешь, почему я холодна, точно ангел смерти? Я несчастна! Вот почему! То, что я говорила тебе там, у камина, были лишь слова, то, что говорю сейчас, чистая правда!

Задыхаясь, она опустилась возле Андрийки на скамью. Из-под глубокого разреза было видно, как трепещет её грудь, а те же знакомые пьянящие запахи окутывали его, как и тогда, там, в замке…

Но на этот раз все стоявшие между ним и Змием Горынычем преграды рухнули, возникла лишь ненависть ко всему тому, что их до сих пор разделяло.

Тихо, словно ненароком, левая рука юноши обвила стройный стан женщины и коснулась её полного упругого тела.

— Ах! — вздохнула красавица и прижалась к груди Андрийки. — Не вини меня за холод, рыцарь, тебе не ведомо моё горе. Узнаешь, тогда уж и суди.

Вырвавшись из его объятий, Офка села на своё место и принялась рассказывать про Кердеевича. Поначалу ей не нравился намного старший, серьёзный боярин; однако вскоре она побывала на турнире, где он получил первую награду. Точно груши с дерева, летели его противники с сёдел, а он заставлял их всех ползти на четвереньках к её ногам и вставать лишь с её разрешения. Ей это доставляло удовольствие, а когда отец, все знакомые и даже король попросили её вступить в брак с Кердеевичем, она дала согласие. Вскоре она встретила друга детских лет, который воспылал к ней страстью и любой ценой решил разорвать намеченную свадьбу. По его совету она начала ставить Кердеевичу различные условия, с расчётом, что он их не примет и таким образом свадьба расстроится. Однако, ослеплённый её девичьей красотой, боярин был готов ради неё продать душу самому чёрту, соглашался на всё, принуждал, просил, умолял, и тогда она потеряла к нему уважение и благосклонность. Всё её существо взбунтовалось против ненавистного брака. Она отказывалась, находила разные отговорки, всячески увиливала, хотела даже бежать, но всё было напрасно. Отец не спускал с неё глаз и на все её мольбы и колебания неизменно говорил: «Хорошо, хорошо, всё утрясётся после венчания». Тогда, в последнюю перед венчанием ночь, она решилась и… отдалась своему любимому, дабы ненавидимый ею человек не чванился, что сорвал цветок невинности. И ещё надеялась, что, узнав об этом, Кердеевич не выдержит такого удара и откажется от брака. Но, к удивлению, её любовник просил ничего не говорить Кердеевичу, поскольку, дескать, как есть, так пусть и останется. Наставить «сумасшедшему старику рога» — не так уж грешно, а под широкими полами его боярской киреи хватит места и для двоих. И она тогда впервые покривила душой, обманув Кердеевича, а когда через неделю любовник уехал и навсегда скрылся где-то на Западе, постепенно привыкла к положению жены нелюбимого мужа, но ангельски доброго человека.

Её рассказ прервала служанка, заменявшая Марину, — бледная шестнадцатилетняя девушка с синими, как фиалки, глазами и грустным личиком. Она сказала, что обед на столе, и оба направились в терем.

Обставлен он был роскошно: стены обиты привезёнными из Италии дорогими узорчатыми коврами; на окнах и дверях портьеры и занавеси; на столе золочёный, тонкой чеканки, сервиз — живыми казались причудливо переплетённые группы мужчин и женщин и свисавшие с подносов и подставок цветы, виноград, колосья. В каждом художественном изделии западных мастеров проглядывала любовь к человеческому телу в его подлинной живой красоте и желание сбросить оковы набожно— ханжеского средневековья. Пророческий дар золотых дел мастеров сорвал этот весь запятнанный ворох тайных грехов, и разодранный неистовыми вспышками страсти белый подол лживой невинности, из-под которого щерила зубы бестия. Улыбнувшись, художник погладил её по всклокоченной голове и поднял из унижения, пыли и грязи до уровня человека, а её изначальные, природные порывы — до высот достойного человека стремления. Вот так произошло возрождение искусства, которое вскоре отыскало в неисчерпаемой древней сокровищнице свои образцы и своё оправдание.

Во время обеда старостиха и Андрийко, едва притрагиваясь к еде, оживлённо продолжали беседу, Речь зашла о великих событиях последних лет царствования Витовта. Офка принимала в них деятельное участие. Она сделала мужа перевертнем-ренегатом, облегчала деятельность Зарембы, осведомляя польские круги о замыслах сторонников независимости. И на упрёк Андрия, что это нехорошо, она лишь гордо тряхнула красивой головкой так, что кудри рассыпались по лебединой шее, и сказала:

— Нехорошо? Может быть, но брак и даже любовь — борьба, в которой один покоряется другому. Если бы Грицько, кроме доброты, проявил хоть чуточку воли, настаивал на каком-то желании или добивался чего-то, заставляя стремиться к тому и меня, если бы обнаружил упорство к достижению цели и прогнал бы ко всем чертям тех, кто нас старался разделить, то, наверно, у твоего народа не было бы причины называть его перевертнем. А так, куда захочешь, туда он и согнётся, зачем же мне виться хмелем вокруг бессильной былинки? Я женщина! Не забывай этого, Андрийко, и как женщина требую от молодого жара, пылкости, бурления крови, безумной пьяной страсти; от зрелого — достоинства, силы воли; ведь он глава, а не я! Он дуб, а я хмель, моя листва лишь украшает его корявую кору. Он для меня опора, а не я для него, и, наверно, я не бросила бы старый дуб ради молодого ивняка.

Андрийко же исповедовался перед Офкой во всех своих помыслах, стремлениях и разочарованиях. Не умолчал ни о чём, даже о стычке с Зарембой и встрече со Свидригайлом. Офка слушала его внимательно, а когда он кончил, налила чарку мальвазии.

— Что же ты, рыцарь, думаешь теперь делать?

— Раз и навсегда отойти от гиблого дела!

— Скажи лучше: от тех людей, которые его загубили! — не согласилась Офка.

— Всё равно!

— Нет, не всё равно, рыцарь, совсем не всё равно! Разве нечистый, грешный поп — не поп? Разве святое причастие, которое он даёт верующим, не святое? Сосуд глиняный, но вино благородное, люди грешные, но цель святая!