Старый Монтовт, не зная, что ответить, ворча себе что-то под нос, уходил. Зато городовая рать была в восторге и упоении. Во время вылазки не погиб, к великому удивлению всех, ни один человек. Правда, оказалось немало раненых, а двадцати двум ратникам пришлось даже прекратить надолго несение службы. Весело перекликаясь, ратники готовились встретить врага. Угнетённое настроение, овладевшее душами скитальцев-огнищан после разгрома под Перемышлем и смерти боярина Миколы, уступило чувству удовлетворённой мести. Они готовились к бою, как на свадебный пир, распевали глумливые и срамные песенки про короля, канцлера или Зарембу, поднимали друг друга на смех и спрашивали то и дело своих старшин, не пора ли подниматься на стены. Но ждать пришлось долго.

И вот, наконец, тринадцатого августа в польском стане с утра началось движение, однако лишь к полудню первые подразделения врага двинулись к замку. Впереди челядь с мешками песка, связками хвороста, длинными брёвнами и досками, чтобы засыпать ров и перетащить через него таран. За челядью пешие ратники и рыцари в доспехах. Некоторые даже с пищалями, поскольку виден был дымок зажжённых фитилей. Рыцари были разделены на три отряда. За средним плотной лавой шагал чешский полк в длинных кольчугах с закрывавшими всё тело щитами. Среди них и за ними пестрели разноцветные страусовые перья на шлемах и яркие латы с золотыми гербами рыцарей Запада, которых поляки увлекли на крестовый поход против «татар и схизматиков». Все они зашли под навесы шоп — длинные, крытые шкурами строения, и стали медленно продвигаться вперёд. И вот над браной затрубил рог. Все живущие в замке кинулись на сгеиы. Остались только ратники Монтовта и Г'рнцька.

Выяснилось, однако, что тысяча двести человек полностью обеспечивает оборону. И воевода отправил со стен триста человек как запасную силу. Грицько приказал им стать против обеих башен и кинуться в бой по первому же зову воеводы.

С грохотом и скрипом катились шопы ко рву. Когда они приблизились, два немца-пушкаря приложили огонь к запалам. Загремели бомбарды, из жерл медных чудовищ, словно из пасти дракона, вылетели клубы дыма. Привязанные к деревянным саням, они откатились и упёрлись в поперечные рамы, а каменные ядра с шумом и рёвом пролетели над шопами. Одно ударилось в развалины сгоревшей хаты, которая стояла шагах в пятидесяти, и разлетелось в куски, другое угодило в молодой, обожжённый огнём ясень и разломало его в щепы. Шопы остановились. В польском войске немало людей уже слышало стрельбу пушек, но челядь никак не могла привыкнуть и дрожала от ужаса, глядя, как под адский грохот вырывается клуб дыма и вылетает страшный обгорелый камень, уничтожая всё на своём пути, и у храбрейшего ёкало сердце. Впрочем, может ли храбрость противостоять бешеному полёту ядра? Само собой, пороховой взрыв — дьявольская затея, и чёрную тайну нашёптывал монаху Бертольду сам сатана.

Шопы остановились, и в то время как громкие крики сопровождали оба ядра в их губительном полёте и слабела отвага осаждающих, росли воодушевление и уверенность осаждаемых.

— Перелёт! — недовольно проворчал пушкарь и, чтобы опустить ствол, принялся вбивать глубже деревянный клин между казённой частью пушки и задним основанием саней. Тем временем прислуга протёрла дуло щёткой, смоченной в мыле, всыпала в казённую часть мешочек пороха и забила его тряпками. Пушкарь прочистил старательно запал, прикрутил переднюю, более широкую половину пушки к задней, вложил в дуло каменное ядро, потом прислуга рычагами подсунула сани к передней раме.

— Готово! — крикнул пушкарь.

— Готово! — крикнул другой.

Оба склонились над пушками, высматривая цель, — двигать их было невозможно, разве что со всем деревянным сооружением. В то время уже ковали пушки на деревянных колёсах, но слишком маленькие, чуть побольше ручных пищалей, потому Витовт не счёл целесообразным приобретать их для Луцкого замка. Вместо них было много пороков, которые при раскручивании упругих канатов метали на врага камни и брёвна.

— Пли! — скомандовал воевода.

Сноса грянули медные пасти. На этот раз одно ядро попало в кровлю шопы. Скрепы затрещали, ядро, продырявив шкуры, влетело внутрь и убило двух человек. Но шкуры и дерево ослабили силу его полёта, и шопа устояла. Точно уховёртки из гнилого дупла, выбежали оттуда люди и с тревожными криками кинулись в соседнюю.

Тем временем со стороны Луцка показалось несколько всадников. В одном из них Андрийко узнал Зарембу. Всадники приблизились к отступающим, и, спустя минуту, шопы, за исключением повреждённой, двинулись дальше. И в третий раз загремели пушки. Одно ядро снова угодило в стоящую шопу, и дыра в кровле значительно увеличилась; другое прогудело мимо. Пушкари вычистили пушки, но больше уже не стреляли.

— На сегодня хватит! Ничего уже не сделаешь! — сказал один из пушкарей, а второй добавил:

— Вечером передвинем лафет и, может, куда попадём.

Юрша не настаивал, зная, что обстреливать из пушек движущегося врага трудно. И потому дал знак людям у пороков.

Заскрипели гужи, и на шопы поляков полетел град камней, балок и горшки с горящей смолой, чтобы поджечь кровли. Однако в пороках не было той силы, да и враг их не так боялся. И хотя пострадало немало ратников, кого убили, кого изувечили или ранили, шопам никакого вреда причинить не смогли, и они упорно продвигались вперёд до тех пор, пока не очутились над самым краем рва.

Всё-таки пушки сделали своё дело — в этот день поляки идти на приступ уже не отважились. Воевода велел прекратить обстрел и отправил свободных ратников на ужин. Наступил вечер.

Андрийко и Горностай поднялись на брану, откуда воевода при последних лучах догорающего солнца приглядывался к работам осаждающих.

— Сегодня уже ничего не будет, а жаль! — заметил Горностай.

— Конечно, — согласился воевода, — но до завтра они раскачаются и пойдут на приступ.

— Вишь ты, но куда? — спросил Горностай. — Ров полон воды…