Зоя содрогнулась от ужаса — хватит ли у нее сил дожить до утра?

Свет в окошке под потолком сменился сумеречным мраком, темный пол камеры был почти невидим. Действительно клопы ползают у нее под ногами или ей это только мерещится? Да, вон ползет один. Она изо всех сил придавила его ногой. Под ногой ничего не оказалось. Вон еще один. И снова под ногой пусто. Что-то неладное творится с нею.

Она подошла к табуретке, провела рукой по сиденью, отодвинула ее подальше от стола и села, ни на секунду не переставая топать ногами, чтобы отпугнуть клопов. В конце концов она до того измучилась и устала, что так и заснула, сидя на табуретке. Ее разбудила надзирательница, которая принесла ужин: отдающий тухлятиной суп и черствый ломоть черного хлеба. Зоя заставила себя есть. Ее мутило от отвращения, несколько раз чуть не вырвало, но она проглотила все полностью.

Надзирательница, вернувшись за ложкой и кружкой, с издевкой поглядела на нее:

— Ну, так где же ваши клопы?

Зоя снова протянула ей руку.

— Вы считаете, я все это выдумала?

Пожав плечами, надзирательница удалилась.

Зоя задумалась над ее словами.

И правда, куда подевались клопы? Может, они водятся только в матрасе? Может, они чуют присутствие живого человека? А вдруг они сейчас выползут из матраса и снова облепят ее?

А может, их специально подбрасывают в камеру, чтобы мучить ее? Ведь она до сих пор не подписала признания? Но если их подбрасывают, то каким путем забирают обратно?

Забавно! Выходит, бывают клопы, преданные советской власти и работающие на НКВД? Нет. Клопы неподвластны НКВД. Ему подвластны только люди.

Всю ночь она то засыпала, то снова просыпалась. Дважды ее будили клопиные укусы, но каждый раз она обнаруживала только одного клопа. Одного она уж как-нибудь вынесет. Но каждый раз, как она стряхивала клопа на пол, и, наступив на него, слышала хруст, Зоя вздрагивала. Тогда она вставала и принималась ходить по камере, с ужасом ожидая услышать под ногами хруст раздавленных клопов, но нет, все было тихо. Она возвращалась к табуретке и снова задремывала.

Утром в камеру зашел старший надзиратель.

— Что это за ерунду вы несете насчет клопов?

Зоя показала ему следы укусов:

— Ерунда? И вы называете это ерундой? Это самая настоящая пытка.

Надзиратель бросил вокруг себя быстрый взгляд.

— Они уже скрылись.

— Пожалуйста, осмотрите матрас, — сказала Зоя, — Я уверена, их там тьма-тьмущая.

Надзиратель подошел к матрасу. Сунув руку в дыру, он вытащил клок серой набивки. Перебрав ее пальцами, заметил:

— Ничего тут нет. — И направился к двери.

Зоя встала перед ним, преградив ему путь.

— Тогда откуда эти укусы? Я, по-вашему, сама себя искусала?

Надзиратель оттолкнул ее от себя:

— В Лефортово и не то еще бывает.

Зоя снова осталась одна. Она подошла к кровати и, скривившись от отвращения, заставила себя просунуть руку внутрь матраса и просмотреть набивку. Клопов не было. Она тщательно обследовала весь матрас, потом встряхнула его. Ни одного клопа.

Она обошла камеру вокруг, внимательно осматривая стены. В них было много щелок и дырок. Подбросить клопов в камеру через любую из них — проще простого. Но если они могут это сделать, наверное, существует какой-нибудь способ и выманить их оттуда? Безумная мысль, уговаривала она себя, но другого объяснения так и не придумала.

В полном изнеможении она прилегла на кровать, но едва начинала дремать, как тут же просыпалась, чувствуя, что кто-то ползет по ее телу.

В конце концов она не выдержала и снова уселась на табуретку. Больше я этого не вынесу, думала она, я сойду с ума.

Все дороги вели к безумию; звуки существовали только за пределами камеры, в самой же камере не было ничего, кроме света, который менялся с грязно-серого дневного на тускло-мрачный вечерний. Да еще эти глаза в дверном глазке, неотступно следящие за ней. Хотя бывало и исключение — она замечала, что глаза тоже меняются. Серовато-зеленые, они появлялись утром и оставались с ней до сумерек. Но следили за ней не так неотступно, как другие. Бывало, что они на минуту-другую исчезали, и тогда Зоя слышала приглушенный разговор.

Мысли тоже грозили потерей рассудка. Она не решалась думать о дочке: от того, что девочка скоро начнет лопотать и ходить, не сохранив при этом никаких воспоминаний о матери, она испытывала острую боль в сердце.

Не могла она думать ни о Марии, ни о Саше, ни о ком другом. Одному Богу известно, какая их постигла участь. Единственно, о ком она позволяла себе думать, так это о себе, и то лишь потому, что эти мысли не находили никакого отклика у нее в душе. Будущее ее было предопределено, хотя и никак не укладывалось в ее воображении. А все, что относилось к прошлому, за исключением Виктории, — так что это, как не туманная, оставшаяся где-то далеко позади нереальность? Все дорогие ей в той прошлой жизни лица стерлись, померкли в ее измученном сознании. А сама прошлая жизнь представлялась скорее сказкой, чем реальностью.

Можно ли просидеть день за днем двадцать пять лет в этой камере и выйти на свободу живой и в здравом уме? Вряд ли. Да и сколько это — двадцать пять лет, день за днем, день за днем? Но об этом тоже лучше не думать.

Когда в этот день надзирательница принесла ей обед, Зоя выковыряла из куска хлеба непропеченный мякиш и положила его к своим запасам. Есть его нельзя, но все же это какая-никакая еда, а кто знает, когда она может ей пригодиться? Она вдохнула поглубже, втянув в себя воздух, и задержала дыхание, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха супа. Так легче подавить отвращение.