Эрос имеет целью усложнение жизни и ее сохранение, а потому он также консервативен, ибо при появлении жизни рождается и инстинкт, призванный ее сохранять. Но тогда мы должны спросить: если природа инстинкта в том, чтобы восстановить самое раннее состояния бытия, неорганическое вещество, как он может одновременно заботиться о восстановлении поздней формы бытия, т. е. жизни?

Наконец, после этих тщетных попыток спасти консервативный характер инстинкта жизни Фрейд в работе «Очерки психоанализа» пришел к отрицательному заключению: «В случае с Эросом (и инстинктом любви) мы не можем применить эту формулировку (о консервативном характере инстинктов). Это означало бы предположение, что живая субстанция некогда была целостностью, которая затем была разорвана на части и ныне стремится к воссоединению». Фрейд дал здесь же примечательную сноску: «Что-то в этом роде представляли себе некоторые писатели, однако в реальной истории живой материи ничто подобное нам неизвестно». Без сомнения, он имел в виду миф Платона об Эросе, посчитав его, однако, плодом поэтического воображения. Этот отказ воистину удивителен. Положения Платона на деле могли бы теоретически обосновать консервативную природу Эроса. Что могло быть лучшим подтверждением тезиса о стремлении инстинкта возродить прежнюю ситуацию, чем то, что мужской пол и женский вначале были едины, затем разделены и влекомы теперь желанием воссоединиться? Почему Фрейд не принял этого и вверг себя в теоретические затруднения с Эросом, не являющимся подлинным инстинктом?

Возможно, вопрос несколько прояснится, если мы сравним эту сноску к «Очеркам психоанализа» с ранним, существенно более подробным рассуждением в «По ту сторону принципа удовольствия». Фрейд цитирует «Пир» Платона в той части, где говорится о человеке, который поначалу был единым существом, но которого Зевс разделил на две части. После разделения половинки стремились каждая к своей другой половине, а когда встречались, то обвивали друга руками, горя желанием слиться воедино. Фрейд пишет:

«Должны ли мы вслед за поэтом-философом принять смелую гипотезу, что живая субстанция была разорвана при возникновении жизни на маленькие частицы, которые стремятся к вторичному соединению посредством сексуальных влечений? Что эти влечения, в которых находит свое продолжение химическое сродство неодушевленной материи, постепенно через царство протистов преодолевают трудности, ибо этому сродству противостоят условия среды, заряженной опасными для жизни раздражениями, понуждающими к образованию защитного коркового слоя? Что эти разделенные частицы живой субстанции достигают, таким образом, многоклеточности и передают, наконец, зародышевым клеткам влечение к воссоединению снова в высшей концентрации? Я думаю, на этом месте нужно оборвать рассуждения» [14] .

Легко увидеть разницу между этими высказываниями. В ранней формулировке («По ту сторону…») вопрос оставлен открытым, а в поздней («Очерки…») на него дан ясный отрицательный ответ.

Однако куда более важна особая формулировка, присутствующая в обоих высказываниях. И здесь и там Фрейд говорит о «живой субстанции», разделенной на части. Однако же в мифе Платона не говорится о «живой субстанции», разделенной на части, но о мужчине и женщине, которых разъединили и которые стремятся к воссоединению. Почему Фрейд настаивал на «живой субстанции» как на решающем положении?

Я полагаю, что причиной мог быть субъективный фактор. Фрейд был преисполнен патриархальным чувством того, что мужчины стоят выше над женщинами, а не равны им. Из-за этого теория полярности мужского и женского начал была для него неприемлема — поскольку полярность подразумевает и различие, и равенство. Такая эмоциональная мужская предубежденность привела его — в раннем периоде творчества — к теории, по которой женщины есть изуродованные мужчины, руководимые комплексом кастрации и завистью к пенису; они стоят ниже мужчин также и потому, что их Супер-Эго слабее, а нарциссизм сильнее, чем у мужчин. Кто-то может восхищаться блеском этого построения, однако трудно отрицать, что такая высокомерная трактовка половины рода человеческого как изуродованной версии другой половины — всего-навсего абсурд, демонстрирующий глубину сексуальных предубеждений (не особенно отличающихся от расовых и (или) религиозных предрассудков). Удивительно ли, что Фрейд остановился, когда, следуя за мифом Платона, должен был принять положение о равенстве мужского и женского начал? Воистину, он не мог сделать этого шага и потому заменил единство двух начал на единство «живой субстанции», не завершил логическое развитие идеи, предчувствуя, что Эрос не мог иметь консервативной природы инстинктов.

Фрейд был пленником чувств и образа мыслей своего социума и не мог выйти за их пределы. Когда его осенило новое понимание, он осознал только часть его — или его последствий, — а прочее осталось неосознанным, поскольку не совмещалось с «комплексом» Фрейда и сложившимся осознанным мышлением. На сознательном уровне он пытался избежать противоречий и несообразностей, сооружая конструкты, достаточно правдоподобные для использования в сознательном мыслительном процессе.

Фрейд не решился и — как я пытался показать — не мог решиться приспособить Эрос к собственным понятиям об инстинктах, т. е. к их консервативной природе. Была ли перед ним другая теоретическая возможность? Думаю, что была. Он мог найти внутри прежней традиционной теории либидо другое решение, подходящее к его новым воззрениям о ведущей роли любви и деструктивности. Можно было предложить противостояние между догенитальной сексуальностью (оральный и анальный садизм) как источником деструктивности и генитальной сексуальностью как источником любви. Несомненно однако, что Фрейду было трудно прийти к такому решению — по причинам, изложенным выше в ином контексте. Он подошел бы угрожающе близко к монистической точке зрения, поскольку деструктивность, равно как и любовь, принадлежали бы к либидо. Однако Фрейд уже положил основание для связи между деструктивностью и догенитальной сексуальностью, когда пришел к заключению, что разрушительной частью анально-садистического либидо служит инстинкт смерти. Если так, то уместно рассудить, что само по себе анальное либидо должно быть в близком родстве с инстинктом смерти, и на деле, развивая эту мысль, можно твердо посчитать, что сущность анального либидо — стремление к разрушению.

Фрейд, однако, не пришел к такому заключению, и интересно поразмыслить, почему.

Первая причина в том, что поле для интерпретации понятия либидо слишком узко. Для Фрейда и его последователей сущностная сторона анальной сексуальности — тенденция к контролю и обладанию (за исключением мирного аспекта сдерживания). Теперь же тенденции к контролю и обладанию стали несомненно противоположными любви, сотрудничеству, освобождению, которые создают самостоятельный синдром. Однако в «обладании» и «контроле» не содержится истинная суть деструктивности, тяги к разрушению, враждебности к жизни. Без сомнения, анальному характеру свойствен глубокий интерес к фекалиям и чувство родственности с ними — это часть его родственности со всем неживым. Фекалии — продукт, извергнутый организмом за невозможностью использования. Они привлекательны для анального характера так же, как все, непригодное для жизни, как грязь, смерть, гниль. Можно сказать, что тяга к контролю и обладанию — всего лишь одна из сторон анального характера; она мягче, чем ненависть к живому, и не столь злобна. Я думаю, если бы Фрейд обнаружил эту прямую связь между фекалиями и смертью, он мог бы прийти к заключению, что главная противоположность существует между генитальной и анальной ориентациями, состояниями, хорошо изученными клинически и эквивалентными Эросу и инстинкту смерти. Поступи он так, Эрос и инстинкт смерти не определялись бы как две биологические и равносильные тенденции. Эрос мог бы рассматриваться как биологически нормальная тяга к развитию, тогда как инстинкт смерти выглядел бы устремлением, основанным на отказе от нормального развития, и в этом смысле патологическим, хотя и глубоко укорененным. Если кто-то пожелает заняться биологическими спекуляциями, он может соотнести анальное с тем фактом, что ориентация по запахам свойственна всем четвероногим млекопитающим, а переход к позе прямостояния означает переход от ориентировки по запахам к зрительной ориентировке. Изменения в функциях древних обонятельных зон мозга предполагают те же изменения в ориентации. Опираясь на это, можно заключить, что анальный характер указывает на регрессивную фазу биологического развития, которая может опираться даже на органико-генетическую основу. Анальный период младенчества может рассматриваться как повтор древней фазы эволюционного развития на пути к полностью развитому человеческому функционированию. (В терминологии Фрейда анальность-деструктивность должна бы иметь консервативную природу инстинкта, т. е. возвращение от ориентации «генитальность — любовь — зрение» к ориентации «анальность — деструкция — обоняние»).

Сродство между инстинктами смерти и жизни было бы в точности таким же, как между догенитальным и генитальным либидо в развитой схеме Фрейда. Фиксация либидо на анальном уровне оказалась бы патологическим явлением, имеющим, однако, глубокие корни в психосексуальной конституции; генитальный уровень характеризовал бы здорового индивидуума. Все же при таком рассуждении анальный уровень имел бы две достаточно несходные стороны: одна — стремление (drive) к контролю, другая — стремление к разрушению. Как я ранее пытался показать, это было бы различие между садизмом и некрофилией.