Мы, естественно, растопырили уши.

— Всем вам без разбору на хулиганов и двоечников дадено разрешение написать благодарное письмо лично дорогому Никите Сергеевичу и ото всего сердца сказать ему свое “спасибо” за все, что он исделал для вас вместе с родной коммунистической партией. Берите тетрадки и пишите свое “спасибо” и свои сердечные пожелания нашему дорогому Никите Сергеевичу, а мы на педсовете выберем лучшие письма и пошлем их в Москву, чтобы там их прочитали и сделали вашу и без того счастливую жизнь совсем радостной…

— А про лисапед можно написать? — спросил Тимка после некоторого времени усердного скрипения пером.

— Какой еще лисапед? — испугалась учительница. — Ты должен написать свое “спасибо”.

— Само собой, — согласился Тимка. — А после спасибо, когда буду писать добрые пожелания, можно написать, что у меня есть доброе пожелание получить лисапед, чтобы моя жизнь стала совсем радостная?

— Никита Сергеевич не может каждого балбеса обеспечить велосипедом, — возмутилась Елизавета Лукинична, — он день и ночь трудится, чтобы обеспечить вам счастливую жизнь, — это тебе понятно?

— Лисапед не может, а счастливую жизнь может? — недоверчиво переспросил Тимка. — А если у меня не может быть счастливой жизни без лисапеда, то как же он мне ее сделает?

— Он знает как, и это не твоего ума дело. У него для этого есть вся коммунистическая партия и все советское правительство, и можешь не сомневаться: они знают, что для тебя сделать.

— Так если они и сами все знают, чего мне писать им свои пожелания?

— Писать надо не эти твои лисапедные желания, а другие… Дети, внимание! — захлопала в ладоши Елизавета Лукинична. — После своего “спасибо” надо писать пожелания доброго здоровья и долгих лет жизни нашему дорогому Никите Сергеевичу и всем людям доброй воли.

— А чтобы мир во всем мире, можно? — спросила вечная подлиза Борисенко с первой парты.

— Про это можно, — разрешила учительница.

Тимка вырвал из тетрадки листок с незаконченным письмом, и мы вслед за ним вырвали свои.

— Ты о чем писал Хрущу? — спросил Тимка Мешка, когда нас наконец отпустили.

— Чтобы все люди были умными и я тоже, — смущаясь, признался Мешок.

— Это не к нему, — махнул рукой Тимка. — Он даже лисапеда не может…

Мешок весело смеялся, вспоминая ту давнюю историю.

— А помнишь, что еще Тимка там написал, кроме велосипеда? — спросил он у меня. — Чтобы вернулись доисторические времена и все могли ходить голыми, а не тратиться на одежду…

— А Серега так и не признался.

— Так и ты не признался… Сейчас не помнишь?

— Помню… До сих пор стыдно… Я там написал, чтобы все люди были евреями и не было на земле ни белорусов, ни кого еще…

Мы уже подходили к дому, и Мешок приобнял меня, придерживая у калитки и возвращая в свои мучения.

— Знаешь, а совсем не обязательно, чтобы ты верил, — сообщил он вывод, к которому пришел, беспрестанно перебирая возможности выхода из нынешнего своего тупика. — Но ты сам по себе хочешь ведь, чтобы все было справедливо? Вот и попробуй… Придумай, как это — чтобы будущее было справедливо? Что должно быть? Не просто пожелания — хочу, мол, добра и справедливости, а конкретно. Хотя бы попытаться сформулировать, что должно для этого произойти… Разве не интересно?

— Пожалуй…

— Так попробуешь?.. Придумай, запиши и посмотри, как откликнется… Ничего больше… Только ты же помнишь? — предупредил он. — Ничего для себя…

Я так и не уследил, как ловко он меня окрутил. Повеселевший Мешок, радостно похохатывая, вел меня к крыльцу, где нас уже дожидалась его хозяйка…

Хорошенькое дело — подумать, каким должно быть будущее… Не помню, чтобы я вообще всерьез думал об этом. Не трепался в легкой беседе, а именно — думал и, напрягая все силы души, пытался высмотреть что-то в мутном застеколье времени… Правда, в детском и потому в более восторженном состоянии сознания мы довольно настойчиво пытались заглянуть в будущее, которое было таким прекрасным, что даже от одного только подглядывания туда мы жмурились в ослепительном счастье.

Надо сказать, что обычное счастье, в отличие от ослепительного, со мной было всегда, сколько я себя помнил. Никогда не умолкающие радиоточки в домах и два уличных репродуктора, хрипящих и посвистывающих над всем поселком от ранних шестичасовых гудочков и до ночного гимна, убедительно доказывали мне, что уже с рождения я отхватил счастливый билет, появившись на свет в самой справедливой стране, а не каким-нибудь негром на обратной стороне земли в американском аду, где бы меня каждый день линчевали почем зря. А уже с четырех лет, когда я научился читать большебуквенные книги, я был счастлив еще и потому, что не родился в царской России, где жадные мамы пересчитывали даже сливы на столе. В общем, я вполне осознавал, как мне повезло, и, получая сверху от недопонятливых взрослых какое-нибудь очередное горе-горькое, я тут же вспоминал про свое счастье, и это меня примиряло с жизнью и частично с населяющим ее взрослым людом.

Правда, некоторым пацанам еще больше повезло родиться в самой Москве, где счастье и вообще было сказочным, хотя бы потому, что те же радиоточки с репродукторами буквально каждый день сообщали о каких-то приемах в Кремле и делегациях, которым московские пионеры постоянно преподносили живые цветы. Из поглощаемых мною сборников сказок я точно знал о существовании живой и мертвой воды и сразу же сообразил, что живые цветы обладают теми же свойствами, что и живая вода, и, оказывается, у московских пионеров этих живых цветов навалом. Может, они даже сами их и выращивают.