— Странные у тебя суеверия.

— Какие же это суеверия? Так жизнь и устроена — крутит себе сюжеты, прописанные в книгах… крутит да обкатывает. — Мешок увлекся и взялся объяснить мне свои важные ему понимания: — Жизнь навроде калейдоскопа: показывает нам красочные узоры, и на первый взгляд все они разные, но для их создания всего-то и надо несколько ярких стекляшек из книжных сюжетов. А писатели в свой черед крутят своими фантазиями свой калейдоскоп, где цветными стекляшками извечные сюжеты гениальных книг накручивают свои узоры. Вот за этот их калейдоскоп, как шестеренка, цепляется жизненная круговерть и раскручивает нам всю нашу жизнь… А зачем все новые и новые писатели пишут новые книги? И не поймешь. То ли и правда от глупости, то ли от оставшегося навек детского любопытства, с которым они раньше смотрели те узоры в обычном калейдоскопе, а сейчас — сами их расцвечивают у себя в книгах… А может, кто-нибудь мечтает и свою красочную стекляшку добавить в этот хитрый калейдоскоп еще одним вечным сюжетом, но такое под силу только гениям…

— Мешок, ну и каша у тебя в бошке!.. Ты или смеешься надо мной, или вправду болен… — Я поперхнулся, проговорившись про свои опасения… — В смысле — нездоров…

— А ты полагаешь, что все это как-то иначе устроено?

— Да не полагаю, а знаю. Конечно — иначе. Есть реальная жизнь, а есть это… — Я неопределенно покрутил пальцами. — Назови как угодно — ноосфера, мир воображения… Можно по-современному — виртуальный мир… Все это связано с реальностью, но совсем наоборот.

Мы сидели в лесополосе под осиротевшими деревьями, и расстроенный Мешок глядел куда-то поверх моей головы.

— Оглянись же вокруг, — продолжал наседать я, предполагая, что этой случайной темой будет удобней и правильней открыть глаза другу на его… ну если и не болезнь, то странности. — Мешок, дорогой мой, не повторяет жизнь книжных сюжетов — даже твоих любимых. Нету в жизни ни Одиссея, ни Ильи-пророка, ни угодного Богу страдальца Иова — нету… Кто там у тебя еще из главных? Эдип? Ромео с Джульеттой? Прометей? Их тоже нету… Ни Орфея с Эвридикой, ни Сирано, ни Пигмалиона с Галатеей — ничего этого нету… Если бы я не боялся тебя огорчить, я бы сказал, что и Бога твоего — тоже нету.

— Это в тебе говорит дух противоречия, — отмахнулся от меня Мешок и, посмеиваясь, предупредил: — А дух противоречия чаще всего говорит устами дьявола.

— И дьявола нет, — не уступал я.

— Интересное дело — что же это у вас, чего ни хватишься — ничего нет…

От неожиданности я онемел, а Мешок, похмыкивая, любовался моим замешательством.

— Ладно — поймал. — Я засмеялся. — Но это не жизнь прокрутила краешек книжного сюжета, это ты сам — подкрутил… подстроил.

— Так я же тебя за язык не тянул.

— Ты вообще мог эту цитату всунуть в любом месте нашего спора. И что она доказывает? Твои фантазии? Ровным счетом ничего… Но это ладно, это у тебя — безобидные фантазии, а твои фантазии по поводу Божьего служения… — Я увильнул глазами от внимательного взгляда Мешка. — Пойми, дорогой мой, я бы мог притвориться — взять твою тетрадку и даже что-то в ней записывать, но все это может зайти совсем далеко. Ты сам себя загоняешь в… болезнь… Нету никакого служения. Не было никакого посланника… Помнишь, в пятом классе мы по первой теплыни бузовали в Воронцовом бору? Помнишь, мы там напробовались моего лекарства?

В начале пятого класса меня придушила астма. Спасался я таблетками теофедрина и травой “Астматол”, пачками которого была заставлена вся витрина местной аптеки — здоровенные пачки, размером в половину пакета, в каких нынче продается вино, стоили какие-то смешные копейки. Теофедрин я глотал таблеток по пять-шесть в день, совершенно не предполагая, что через много лет его обвинят в содержании наркотических веществ, максимально затруднив мне любое его приобретение, и потом вовсе запретят к производству, а траву “Астматол” — курил, вызывая острую зависть всех вокруг сверстников, которым не повезло обзавестись такой же уникальной хворобой.

Знать бы в ту пору, каких успехов добьется здравоохранение по защите меня от моих облегчающих астматическое удушье препаратов, я бы закупил тех астматольных пачек на всю оставшуюся жизнь, потому что наполнены они были чистой коноплей.

Вот этим “Астматолом” мы и накурились в хлам теплым весенним днем под сопровождение необыкновенно мелодичного звона сосновых стволов, прогреваемых робким еще солнцем. А потом догнались теофедрином и подкурили опять…

— Помнишь, как нас торкануло тем “Астматолом”? — продолжал я лечить Мешка. — Вот с него у нас и пошли глюки… И у тебя тоже… А в твоих глюках тебе и померещился Божий посланник, но на самом деле это был я — мне стукнуло в голову тебя там разыграть. — Я покосился на Мешка, не зная, как тот отреагирует на открывшуюся ему правду.

— Вядомае дело — ты, — спокойно признал Мешок. — Ты что думал, что я тебя не узнаю? Я сразу понял, что именно через тебя было решено передать мне это поручение. А как еще, по-твоему, могли мне его передать? Явлением архангела в громе и свете? Да всех, кто только б увидел это явление, тут же отправили бы на дурку до скончания дней. На земле происходят только те события, которые сами люди и представляют возможными. Сильными желаниями мы можем менять их более вероятную череду и вызвать вперед событие очень маловероятное, изменяя этим много-много следствий, в которых (или в одном из которых) и будет исполняться наше желание. Но никто — пусть даже самый могущественный из таких вот Божьих служителей — не может вызвать совсем невероятное событие… Мы сами сделали таким этот Божий мир — так мы его представляем, и такой он у нас получается…