Он направился к двери. “Можно мы немного музыку послушаем?” - попросил Рольф.

Старый Редлих резко обернулся, смерил сына сердитым взглядом и молча вышел из комнаты.

Этот день сделал нас с Рольфом настоящими друзьями.

Мы стали неразлучны. Не проходило дня, чтобы мы не виделись. Если я не заходил к ним, отец Рольфа спрашивал, почему я не появляюсь. Может быть, он все еще боялся, что я донесу на него? Я никогда не спрашивал его об этом.

Он работал на железной дороге и навидался всякого. Наверное, это сказалось на его характере. Жена оставила его, но Рольф не захотел жить с матерью. Он был очень привязан к отцу и никогда даже не пытался навестить мать, жившую в западной части Берлина. Рольф часто оставался дома один, но прекрасно справлялся с нехитрым домашним хозяйством.

Старый Редлих научил сына готовить простую еду. Впрочем, большого выбора у Рольфа и не было - в основном капуста, брюква и картошка. Иногда к овощам добавлялись нарезанные на маленькие кусочки сосиски. Однажды Рольф пригласил меня пообедать. В тот день он был один. Его отец снова был на монтаже - так он называл свою работу. Однако сваренная брюква оказалась жесткой и невкусной, и Рольф был очень огорчен этим.

Через некоторое время, когда отец в очередной раз был на монтаже, Рольф снова пригласил меня. Когда я пришел, на столе опять стояла тарелка с вареной брюквой.

“Ешь”, - протянул мне тарелку Рольф.

Я отрицательно замотал головой. “Это же корм для свиньи. Мне это не прожевать, да и на вкус как кора дерева”.

“Ешь!” - настаивал Рольф.

Я взял кусочек брюквы и осторожно откусил. На этот раз брюква была мягкой и островатой на вкус.

“Ты что, пиво туда добавил?” - спросил я.

“Я сделал мучную подливку и добавил немного коньяка. Отец часто привозит коньяк из Польши”.

“И теперь я приду домой пьяный”, - сказал я.

Рольф был очень горд своими кулинарными успехами, особенно мучной подливкой. “Неужели у поляков есть еще коньяк?”

“Да они бы всю страну продали, если бы смогли. Однако чаще всего разные вещи можно получить у евреев”.

“У евреев уже давно ничего нет”, - пробормотал я.

“Мой старик всегда говорит - их нужно потрясти хорошенько, обязательно найдется еще что-то. Если бы мы их потрясли как следует, может, тогда и войну смогли бы выиграть!”

Я был ошеломлен, я просто не находил слов. Хотя я продолжал есть, но кусок не лез в горло. Наконец я прервал молчание. “Ты всерьез так думаешь? Да у тебя просто не все дома!”

“Только не кричи сразу “хайль Гитлер!” Не понимаешь, что ли, - нас непрерывно лупят со всех сторон! Русские стоят у самой границы Польши, янки и англичане бомбят наши дома, а ты все еще веришь в победу. Совсем рехнулся! Как ты думаешь, кто стоит за спиной у американцев? Евреи, дуралей! Евреи снабжают американцев деньгами, и на эти еврейские деньги янки производят свои бомбы. А мы истребляем евреев восточной Европы. Ты думаешь, они это забудут? Они отплатят нам. У них же международные связи! Эх, если бы нам да их деньги! Мы бы уже плавали в Беринговом проливе и катались на лыжах в Сибири!”

“Можно что-нибудь и получше придумать”, - сказал я.

“Мы бы там много чего понастроили, чтобы спортом заниматься. А с нашей энергией и с еврейскими деньгами мы были бы непобедимы!”. Я поднялся. “До скорого!”

“Нет-нет, побудь еще немного. Ведь еще не очень поздно!”

“Мне уже пора”. Мне все больше становилось не по себе.

“Не валяй дурака. Твоя мать, небось, даже рада побыть немного в одиночестве”.

Я не ответил. Просто стоял и молчал.

“У меня есть еще порция брюквы. Хочешь? С коньяком. А может, это не коньяк, а водка? Ни на одной бутылке нет этикеток!” Рольф, казалось, был совершенно поглощен разглядыванием бутылок. “И почему это фюрер против вас так настроен?” - как бы между прочим спросил он. “Господи!” - подумал я.
– “Мне бы только уйти отсюда!”

Сколько времени он знает, что я еврей? Я был охвачен паникой, но не мог сделать и шага. Только стоял, уставившись в пол. А если я и убегу, что изменится? Он знает, где я живу, знаком с Кэте Нихоф, видел мою мать и может сразу узнать ее, и ему ничего не стоит выдать нас. Дело дрянь!

Рольф взглянул на меня. “А знаешь, что с евреями делают по приказу фюрера?”

Я молчал.

“Их отправляют в Польшу и там травят газом, как клопов. Отправка идет непрерывно - днем и ночью. Все поставлено на поток, все операции отработаны, как на фабрике. Фабрика по переработке людей. Что ты на это скажешь?” “Ты сочиняешь!”

“Ты бы моего отца послушал, когда он возвращается с очередного “монтажа”. Как он по ночам в подушку плачет”.

“Он рассказывал тебе об этом?” - спросил я совсем тихо.

“Может, он втайне надеется, что я донесу на него, и тогда он выйдет из игры и не будет все это видеть. На территорию лагеря ему нельзя, но с него достаточно того, что он видит, когда транспорт прибывает на место и двери вагонов открываются. Живые вываливаются из вагонов вперемешку с трупами - они там спрессованы, как сельди в бочке. Первое время, когда он видел такое, его рвало. Теперь его не рвет. Зато у него началась бессонница - ну совсем уснуть не мог. Ему прописали снотворное. Он наглотается таблеток и спит, а иногда во сне всю ночь кричит, пока я его не растолкаю. И тогда он начинает рассказывать. Рассказывает и рассказывает. Я ведь единственный, с кем он может поговорить откровенно. А каково мне все это слушать? Когда он возвращается с “монтажа”, то плотно закрывает все двери и слушает английское радио. Ему вовсе не хочется знать, где и когда немцам дали по шапке. Его интересует одно: знают ли англичане об этом, а если знают, то что именно. А стоит ему услышать, что англичане тоже про это знают, каждый раз с ним просто истерика, начинает плакать - не остановится. Я для него вроде медсестры. Иногда даже его ругаю: “Ну почему ты не бросишь все это? Скажи, что ты заболел, что у тебя нервы не в порядке”. А он всегда одно и то же говорит: “Пойми - это же невозможно. Тогда то же самое будет делать кто-то другой. И тоже станет развалиной вроде меня. Стало быть, уж раз я это делаю, то буду делать и дальше”.