* * *

Я довольно скоро поняла, что описываю жизнь великого человека. А раз так, побольше уважения к правде, побольше внимания, а от меня — побольше молчания.

* * *

В каком-то смысле всякая рассказанная жизнь выглядит образцовой: мы пишем, чтобы осудить или защитить тот или иной миропорядок, чтобы дать определение предлагаемому нами методу. Не менее справедливо и то, что стремление во что бы то ни стало приукрасить или, напротив, камня на камне не оставить, деталь, многократно преувеличенная или предусмотрительно опущенная, обесценивают работу почти всех биографов: человек выстроенный заменяет человека понятого. Никогда нельзя упускать из виду рисунок человеческой жизни, который, что бы там ни говорили, представляет собой не горизонталь и два перпендикуляра к ней, а скорее три извилистые, уходящие в бесконечность линии, непрестанно сближающиеся и расходящиеся: каким человек считал себя, каким ему хотелось быть и каким он был в действительности.

* * *

Как бы мы ни старались, мы всегда реконструируем памятник на свой лад. Хорошо еще, если используем только подлинный камень.

* * *

Всякий человек, переживший много разных приключений, — это я.

* * *

II век интересен мне тем, что очень долго он был веком последних свободных людей. Что до нас, мы, пожалуй, уже слишком далеки от того времени.

* * *

Холодным вечером 26 декабря 1950 года, у кромки Атлантического океана, среди почти полярного безмолвия острова Маунт-Дезерт в Соединенных Штатах я пыталась пережить удушающую жару июльского дня 138 года в Байях: тяжесть простыни на усталых, свинцовых ногах, едва уловимый шум моря без приливов и отливов, временами доносящийся до человека, поглощенного звуками собственной агонии. Я постаралась дойти до последнего глотка воды, последнего приступа дурноты, последнего образа. Императору ничего не оставалось, кроме как умереть.

* * *

Эта книга не посвящена никому. Ее следовало бы посвятить Г. Ф., и так и было бы, но в каком-то смысле неуместно предварять личным посвящением труд, авторство которого я как раз и стремлюсь затушевать. Однако даже самое длинное посвящение есть еще и способ, все равно слишком неловкий и банальный, прославить ни с чем не сравнимую дружбу. Когда я пытаюсь определить добро, которое делается мне уже много лет, я понимаю, что такая привилегия, какой бы редкой она ни была, все-таки не может быть исключительной и что в судьбе завершенной книги или в жизни удачливого писателя должен существовать — пусть не всегда и немного в стороне — кто-то, кто не пропустит слабую или неточную фразу, которую мы, утомленные, уже готовы оставить; кто раз двадцать, если нужно, перечитает вместе с нами сомнительную страницу; кто берет для нас с библиотечных полок увесистые тома, где могут содержаться нужные сведения, и упорно листает книгу, когда усталость уже вынудила нас ее захлопнуть; кто нас поддерживает, хвалит, а иногда с нами воюет; кто так же бурно переживает с нами радости, даруемые искусством и жизнью, и разделяет труды, всегда непростые, но никогда не скучные; кто не является ни нашей тенью, ни нашим отражением, ни даже дополнением, но является самим собой; кто оставляет нас божественно свободными и все же побуждает быть в полной мере тем, кто мы есть. Hospes Comesque.

* * *

В декабре 1951 года я узнала о недавней кончине немецкого историка Вильгельма Вебера, в апреле 1952-го — о кончине ученого Поля Грендора, работы которого мне очень пригодились. На днях разговаривала с двумя людьми, Г. Б. и Дж. Ф., знавшими в Риме гравера Пьера Гусмана в ту пору, когда тот увлеченно рисовал пейзажи Виллы. У меня такое чувство, что я принадлежу к чему-то наподобие Gens Aelia [10], к толпе секретарей великого человека, что я — часть императорской гвардии, составленной из гуманистов и поэтов, которые, сменяя друг друга, охраняют великую память, и я участвую в смене караула. Вот так сквозь века (без сомнения, то же происходит и со специалистами по Наполеону, и со знатоками Данте) формируется круг умов, проникнутых одними и теми же симпатиями и озабоченных одними и теми же проблемами.

* * *

Блазиусы [11] и Вадиусы [12] существуют, а их родня Базиль [13] все еще здравствует. Один раз, один-единственный раз мне пришлось выслушать оскорбления вперемешку с казарменными шутками, цитаты, вырванные из контекста или же искусно перевранные для того, чтобы мои фразы стали выражать глупость, которую они изначально не выражали, ложные аргументы, подкрепленные утверждениями туманными и одновременно категоричными, чтобы читатель, почтительно относящийся к человеку с дипломами, да к тому же не имеющий ни времени, ни желания самому обратиться к источникам, поверил на слово. Все это присуще определенному типу людей, к счастью довольно редкому. Напротив, сколько знающих людей, которые в наше время жесткой специализации вполне могли бы свысока относиться к любым литературным попыткам реконструировать прошлое, рискующим выглядеть как посягательство на их территорию, тем не менее исполнены самых добрых побуждений. Многие из них по собственной инициативе взяли на себя труд уже после выхода в свет книги исправить вкравшуюся ошибку, уточнить какую-нибудь деталь, подкрепить гипотезу, облегчить дальнейшие поиски, и я выражаю здесь дружескую благодарность этим добровольным сотрудникам. Любая переизданная книга чем-нибудь да обязана тем благородным людям, которые ее прочли.

* * *

Стараться изо всех сил. Делать и переделывать. Вносить едва заметные поправки в уже исправленное. «Исправляя свои произведения, я исправляю самого себя», — писал Йейтс.

* * *

Вчера, находясь на Вилле, я думала о тысячах тихих жизней, неприметных, как у животных, бездумных, как жизнь растений, о бродягах времен Пиранези, грабителях, шарящих по руинам, нищих, пастухах, крестьянах, кое-как приютившихся в каком-нибудь уголке развалин, — все они сменяли здесь друг друга в промежутке между Адрианом и нами. На краю оливковой рощи, в римском, наполовину расчищенном коридоре, мы с Г. обнаружили подле тростниковой кровати какого-то пастуха и подле его временной вешалки, вбитой между двумя блоками римского цемента, золу его едва остывшего очага. Ощущение непритязательной приватности, чем-то похожей на то, которое испытываешь в Лувре после закрытия, в час, когда среди статуй появляются складные кровати музейных сторожей.

* * *

[В 1958 году мне нечего изменить в предыдущих строках; вешалка пастуха, а может, и кровать все еще там. Мы с Г. опять сделали привал в Тампе, на травке, среди фиалок, в то священное время года, когда все возрождается вопреки угрозам, которые современный человек создает всюду в мире и самому себе. Но Вилла все же претерпела коварные изменения. Не тотальные, конечно: не испортить так быстро то целое, которое формировали века, потихоньку его разрушая. Но по редкой в Италии ошибке к необходимым ремонтным работам добавились опасные «улучшения». Оливковые деревья были вырублены под бестактно устроенную автомобильную стоянку и киоск-бар, похожий на выставочный павильон, превращающие возвышенную уединенность Пестрой Стои в пейзаж обычного сквера; цементный фонтан подает воду через бесполезный гипсовый маскарон, сделанный под старину; другой маскарон, еще более бесполезный, красуется на стене большого бассейна, в который теперь запустили целую флотилию уток. Были изготовлены копии, тоже гипсовые, довольно заурядных греко-римских садовых статуй, найденных здесь в ходе недавних раскопок; они не заслужили ни столь большой чести, ни такого небрежения: эти копии из плохого материала, рыхлого, подверженного вздутию, кое-как расставленные на постаментах, придают меланхоличной Канопе вид некоего уголка студии, где снимаются фильмы о жизни цезарей. Нет. ничего более хрупкого, чем гармония прекрасных исторических мест. Наши интерпретаторские выдумки не затрагивают самих оригинальных текстов, они остаются в целости после наших комментариев; но малейшая неосторожная реставрация, навязанная камню, какая-нибудь дорога с щебеночным покрытием, врезавшаяся в поле, где из века в век мирно росла трава, навсегда создают непоправимое. Уходит, красота; подлинность — тоже.]

* * *

Уголки, выбранные, чтобы там жить, тайные приюты, устроенные для себя в стороне от времени. Я жила в Тибуре, и я, быть может, умру там, как Адриан на Ахилловом острове.

* * *

Нет. В который уже раз я посетила Виллу — и ее флигельки, предназначенные для уединения и отдыха, и остатки ее скромной роскоши, менее всего императорской, устроенной богатым дилетантом, пытавшимся наслаждаться сразу искусством и прелестями сельской жизни; я отыскивала в Пантеоне место, куда однажды утром, 21 апреля, упал солнечный луч, образовав яркое пятно; я вновь проделала по коридорам мавзолея скорбный путь, которым часто ходили Хабрий, Целер и Диотим — друзья Адриана в его последние дни. Но я перестала ощущать непосредственное присутствие этих людей, как перестала ощущать живой нерв тех событий: они оставались близки мне, но уже относились к минувшему, точь-в-точь как воспоминания о моей собственной жизни. Наше общение с другими лишь временно; оно прекращается, когда удовлетворение получено, урок усвоен, услуга оказана, произведение завершено. То, что я способна была сказать, — я сказала; что могла узнать — узнала. Займемся пока другой работой.