— Хорошо. — Нгоро встал и подошел к вспотевшему бармену. — А почему вы до сих пор так и не сообщили мне, кто был тот счастливчик, у которого угнали авто? Тоже не помните? Что-то мне не нравится ваша забывчивость. Уж не с двойным ли дном наш добровольный осведомитель?

Гикуйю чуть не подпрыгнул от обиды. С минуту он глотал воздух, разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Потом кое-как взял себя в руки и пояснил:

— Не осмелился о нем распространяться. И не осмеливаюсь.

— Осмелишься, — грозно молвил Нгоро, — захотим — живо осмелишься.

— Очень важный иностранец, — выпучив глаза, скороговоркой, перейдя на шепот, сообщил Гикуйю, — консул. Иногда меня приглашают туда обслуживать банкеты и приемы, если не успевает управиться собственная прислуга. — Он помедлил, но затем все-таки произнес имя иностранца.

Это имя прозвучало в его устах едва-едва слышно. Но Даги Нгоро не попросил повторить, он его расслышал, это имя. И сразу же спросил:

— Вы уверены, целых полтора месяца назад шел разговор в баре о его машине?

— Да. С тех пор не удостаивал "Кутубию" чести своим посещением. Поскольку я бывал в консульстве в качестве временного прислужника, я могу поручиться, что его вообще не было в стране последнее время.

— Вы слышали об убийстве на площади Освобождения?

— Конечно, гражданин офицер, только и говорили вокруг. Да и сейчас еще толкуют об этом несчастье.

— Консула не стало в стране, как вы утверждаете, до или после происшествия?

Гикуйю уставился на капитана с крайним удивлением. Сказал твердо:

— Не знаю, почему вас это интересует, но, как перед богом, мне абсолютно точно известно, что господин консул вылетел из страны по своим делам за много дней до упомянутого убийства и еще не вернулся. У меня там приятель садовник. И кстати, мне уже прислали предупреждение, чтобы не отлучался, могут понадобиться мои услуги на предстоящей вечеринке в честь его прибытия. Когда вернется.

Всю тираду Гикуйю произнес не только твердо, но и не без гордости.

Даги Нгоро сказал:

— Что ж, благодарю вас за все. Уже поздно, нам с вами пора прощаться. Признаться, у меня был нелегкий день. Да и вас недостает сейчас в "Кутубии", не так ли?

— Да, да, я пойду, — более чем охотно согласился Гикуйю, быстро встав со стула и направляясь к двери, — прощайте, очень уважаемый начальник, прощайте.

— Последний вопрос, — задержал его Нгоро любезным голосом, — самый последний. Вы никому не говорили о своем намерении посетить нас?

— Нет. Никому. И вас прошу сохранить все между нами.

— Разумеется. Прощайте. Могу вас подвезти, если не против.

— Нет, нет, благодарю. С удовольствием пройдусь.

Густые сиреневые сумерки окутывали столицу, в теплом воздухе, словно капли молока в чернилах, растворялись первые вечерние огни.

Уже выплескивали на людные тротуары зазывную музыку распахнутые жерла кафе и ресторанов, уже тянулась молодежь к излюбленным местам своих сходок, как пчелы к борти на закате трудового дня, смеясь, перекликаясь.

Толкуя о всякой всячине, попыхивали трубками и сигаретами принарядившиеся старики на скамьях, с небрежностью лордов провожая прохожих глазами.

У тумб, рекламных щитов и заборов размахивали клейкими щетками ловкие подростки, вывешивая к завтрашнему утру свежие афиши и объявления.

Городскую копоть и гарь пронизывали тонкие запахи душистых масел и пряностей. Голоса становились добрее и вкрадчивей. Привычная жизнь обычного вечера набирала разбег.

К неторопливо шагавшему сквозь веселую толпу центральных улиц Гикуйю постепенно возвращалась тихая радость мироощущения, которая еще недавно казалась ему безнадежно утраченной. Он не думал больше или по крайней мере старался не думать ни о чем дурном, ни о своих, ни о чужих поступках.

И он не хотел сейчас думать о своем баре, о проблемах, о бестолковом помощнике, который, наверно, терялся в догадках в связи с долгим отсутствием хозяина накануне открытия заведения. Он расслабился после минувшего напряжения.

В кои-то времена брел он по сумеречному празднику, шаркая подошвами и засунув руки в карманы вместо того, чтобы трясти ими опостылевший миксер, брел себе и все, бездумный, отрешенный, опустошенный извечным и порой беспричинным страхом.

Вот и последний поворот, за ним его улица, на дальнем углу которой тускло светились два рубиновых глаза безлюдной пока "Кутубии".

Он остановился, смотрел на свое детище издали, будто видел впервые. И снова к нему подступали тоска и страх, презренье к себе и другим. Он почувствовал острую жажду.

Выстрел был глухим. Гикуйю упал.

Ночью гул буровой казался особенно громким. Лязг и скрежет, звонкие удары металла, скрипение тросов на барабане лебедки и визг вращения, тарахтение водонасоса и дизельный рык, вскрики рабочих и отрывистые команды бурильщика — все смешалось и уносилось в короткую звездную ночь бесшабашным сонмом звуков, порожденных колоссом, что был виден далеко-далеко, озаренный скрестившимися лучами прожекторов.