— Я сказал, повернитесь ко мне!

— Знаете, что досаднее всего? — Боб снял термомайку и нагнулся расшнуровать ботинки. — Сколько лет вашей дочери? Я всегда хотел детей. Почему не завел?

— Не знаю, Боб. — Уолгаст поднял «спрингфилд». — Теперь встаньте и повернитесь лицом ко мне!

Боб встал, ощупывая рану на шее. С ним явно творилось неладное: тело сотрясали спазмы, а на лице застыла не гримаса боли, а сладостная улыбка. В лунном свете его кожа чуть ли не сияла. Сондерс по-кошачьи изогнул спину и прищурился.

— М-м-м, вот это кайф! — пробормотал он. — Настоящий кайф!

— Что же мы наделали… — повторил Уолгаст.

— Эй, подождите! — Боб открыл глаза и протянул руки к Брэду. — Секундочку!

— Что же мы наделали… — снова повторил Уолгаст и спустил курок.

Зима закончилась дождями. Ливень не стихал несколько суток, смыл остатки снега в лесу, раздул реку и озеро, окончательно расквасил дорогу.

Как и велел Боб, Уолгаст сжег его тело, облив керосином, а когда пламя догорело, залил пепел отбеливателем и закопал под грудой камней. Следующим утром он обыскал снегоход. В привязанных к раме контейнерах обнаружились лишь пустые канистры, зато в кожаной сумочке, что болталась на руле, — бумажник Боба, из которого Брэд вытащил водительские права на имя Роберта Сондерса с фотографией и споканским адресом, кредитки, несколько долларов наличными и читательский билет. В заднем отделении лежала художественная фотография: Боб в красно-белом «рождественском» свитере обнимал миловидную, явно беременную блондинку и двух детей — девочку в колготках и зеленом вельветовом платьице и мальчика грудного возраста в ползунках. Все четверо, даже грудной ребенок, старательно улыбались фотографу. «Первое Рождество Тимоти», — было написано на обороте изящным женским почерком. Почему Боб сказал, что у него нет детей? Неужели они умерли на его глазах и не справившийся с горем разум просто стер их из памяти? Уолгаст зарыл бумажник на холме, обозначив место крестом, наспех сооруженным из связанных веревкой веток. Получилось не очень, но ничего лучше он смастерить не смог.

Уолгаст решил, что Боб — лишь «первая ласточка», и стал ждать появления других. Теперь из дома он отлучался лишь днем и лишь по крайней необходимости, не расставался со «Спрингфилдом», а заряженный револьвер Карла держал в бардачке «тойоты». Каждые несколько дней он заводил двигатель, чтобы аккумулятор не садился. Боб упомянул Калифорнию. Неужели там до сих пор безопасно? Неужели хоть где-нибудь до сих пор безопасно? Так и подмывало спросить Эми: «Чувствуешь их приближение? Им известно, где мы?» Увы, карты, чтобы показать девочке Калифорнию, в лагере не нашлось, поэтому однажды вечером, после заката, они вместе влезли на крышу дома. «Видишь тот хребет? — спросил Уолгаст. — Это Каскадные горы. Если со мной что-то случится, беги туда. Беги без оглядки».

Шли месяцы, но никто не появлялся. Дожди кончились, и однажды утром, выбравшись на крыльцо, Брэд почувствовал: пахло солнцем, весной, переменами. В вершинах деревьев заливались птицы, озеро вскрылось — там, где еще вчера поблескивал ледяной панцирь, темнела вода. Лес окутала зеленоватая дымка, а у самого дома из размокшей земли пробивались крокусы. Возможно, мир летел навстречу своей погибели, но в горах опять царствовала красавица-весна, наполняя все вокруг звуками и ароматами жизни. Какой стоит месяц, апрель или май, Уолгаст не знал: календаря в лагере не было, а в часах, которые он не надевал с осени, села батарейка.

Той ночью Уолгаст в очередной раз задремал на стуле с пистолетом в руках и увидел во сне Лайлу. С одной стороны, сон объяснялся сексуальным голодом, а с другой, был вовсе не о сексе. Итак, во сне он играл в «монополию» с беременной Лайлой. Где они находились, Брэд определить не мог: окружающее пространство, словно часть театральной сцены, скрывала тьма. Почему-то Брэд боялся, что игра навредит ребенку. «Хватит! — твердо сказал он Лайле. — Это опасно», но она не обращала внимания. Брэд кинул кубик и переместил фишку на клетку, где был нарисован полицейский с большим свистком. «Тюрьма, Брэд! — захохотала Лайла. — Садись в тюрьму!» Она поднялась с пола и стала медленно раздеваться. «Поцелуй меня! — попросила она. — Чарльз ничего не скажет». «Почему это?» — удивился Уолгаст. «Потому что он умер, — объяснила Лайла. — Мы все умерли».

Проснувшись, Уолгаст почувствовал: рядом кто-то есть. В тусклом свете догорающих дров Брэд различил фигурку Эми. Девочка стояла у окна и глядела на озеро, потом легонько коснулась стекла.

— Эми, в чем дело? — Он вскочил со стула и шагнул к ней.

В окне мелькнул ослепительный свет, время замерло, а в сознании Брэда, словно на фотографии, застыл образ Эми: девочка зажала глаза ладонями и открыла рот, точно хотела закричать от страха. В небе загрохотало, мощный порыв ветра сотряс дом, оконные стекла вылетели, усеяв пол колючей крошкой, а Уолгаста, как щенка, швырнуло в другой конец комнаты.

Через секунду, пять или десять вернулось ощущение времени, и Брэд понял, что стоит на четвереньках у задней стены. На полу мириадами звезд мерцало битое стекло. Уолгаст выглянул на улицу: над западным горизонтом поднимался исполинский багровый гриб.

— Эми! — позвал Брэд, согнувшись над распростертой на полу девочкой. — Ты порезалась? Обожглась?

— Я ничего не вижу! Ничего не вижу! — Малышка отчаянно билась и разгоняла руками бесформенный ужас. На лице и ладонях Эми блестели осколки, а притянув ее к себе, Брэд заметил: футболка девочки пропиталась кровью.

— Эми, пожалуйста, не дергайся! Дай посмотреть, вдруг ты поранилась!

Девочка замерла, Брэд осторожно стряхнул битое стекло с ее кожи, но ни единого пореза не заметил. Значит, Эми испачкалась в его крови! Где же рана? Уолгаст осмотрел себя и увидел длинный, кривой, как ятаган, осколок, вонзившийся чуть выше левого колена. Стоило потянуть — стекло вышло совершенно безболезненно. Удивительно: в ногу вонзилось три дюйма стекла, а он ничего не чувствовал! Чем это объяснить? Адреналином? Едва вспомнил про боль, и вот она, пожалуйста! Подкатила тошнота, перед глазами зарябило…