— А как мне вас называть?

Он задумался. Уж очень не хотелось, чтобы она звала его «дядей Петей».

— Меня Петром Васильевичем зовут, Тоня.

— А вот я и не Тоня. Отгадайте, кто я!

— Отгадаю.

— Ну, кто?! Ни за что не отгадать!

— Ты — Жульетта.

Тоня подозрительно насторожилась:

— А откуда знаете?

— Знаю! Давно.

— А откуда?

Но тут снова послышался голос:

— Начинаем второе действие… Рябиков, приготовиться. Свет в зале!

Тоня прильнула к вырезу, открывающему ей сцену.

Как полюбил Рябиков театр!

Скажи ему кто-нибудь лет пятнадцать назад, что с годами он заделается чуть ли не артистом, будет участвовать в представлениях, он бы только отмахнулся. А теперь не понимал, как мог раньше жить без театра. Нужно было, и Петр Васильевич проводил в нем дни и ночи, лишь бы добиться слаженности на сцене.

Всякий раз, сидя в регуляторской во время спектакля, он волновался не меньше любого исполнителя, и, хотя пальцы его механически передвигали рычажки реостатов ровно на столько, на сколько это предписывалось строгим порядком постановки, Петру Васильевичу каждый раз казалось, что он по-своему освещает сцену и что именно от него зависит, насколько удачно пройдет спектакль.

Тоня уже заметила, что стоило ему повести рычажки вниз — и все на сцене становилось красным, а солнце заходило за горы. Стоило поднять их вверх — и откуда-то возникал лунный свет. Нажимал он кнопку — и зажигались звезды, а большая круглая луна загоралась ярче и ярче.

На сцене все было так интересно. Но и за руками Петра Васильевича было интересно следить, а потом смотреть, что стало на сцене.

Но вот последний раз ударили и задрожали могучие барабаны, и золотой занавес опустился. Петр Васильевич вырубил сцену и стал включать зал. Актеры выбегали кланяться. Тоня видела только их ноги. Наконец занавес потух и сделался тусклым и скучным.

— Вот и все, — сказал Рябиков. — Ну, понравилось?

Тоня была разочарована тем, что все так быстро кончилось. Она сказала:

— А я бы Тараканища не испугалась. Я бы ему как дала!..

— О, я знаю, ты смелая. Видел.

Петр Васильевич затянул чехлом реостаты.

Узкими лесенками пошли к выходу. Пахло чем-то сладким, как на кухне, когда готовят пирожные. Чтобы сократить путь, Рябиков повел Тоню глазным актерским коридором. В открытые двери маленьких комнат без окошек было видно, как перед ярко освещенными зеркалами артисты стаскивали с себя волосатые шкуры. В одной из комнаток на диване валялась зеленая лягушечья оболочка, в другой лежала голова льва.

Тоня во все глаза глядела на эти удивительные вещи. Так и тянуло что-нибудь потрогать. Но Рябиков вел ее по коридору как мог быстрее.

Внизу, возле служебного гардероба, к Тоне, уже одетой, подошел толстенький лысый человек со скрипкой в черном футляре. Музыкант тоже собирался домой. Остановившись возле Тони, он приподнял за подбородок ее лицо и громко сказал:

— Ах, какие у нас глаза! Доченька! Маслины алжирские… — и, обернувшись к Петру Васильевичу, добавил: — Ваша такая?

— Моя, — буркнул Рябиков, не желая давать объяснений.

Вышли на улицу. Моросил мелкий, как мокрая пыль, дождик. Лишь только захлопнулись за ними двери с тугой пружиной, Тоня сразу же вырвала свою руку:

— Зачем вы сказали, что я ваша? Я не ваша! Я детдомовская.

Петр Васильевич опешил. Он не нашелся, не знал, что ответить. Но как раз в этот момент перед ними возникла Нина Анисимовна. Значит, она сама решила встретить девочку.

— Ну, вот и вы! И вовремя, как говорили. Ну как, Тоня, тебе понравилось?

— Понравилось, — насупясь, ответила та.

Нина Анисимовна сразу заметила неладное:

— Ты сказала спасибо Петру Васильевичу?

— Спасибо, — коротко кивнула девочка.

— Ну, хорошо. Подожди меня. Сейчас пойдем.

Тоня отошла в сторону и молчаливо, покорно стала ждать.

— В чем дело? Почему такая суровость? — спросила Нина Анисимовна, тревожно вглядываясь в лицо Рябикова.

Он смущенно рассказал о том, что произошло у вешалки.

— Да, — сделавшись задумчивой, кивнула воспитательница. — Я вам говорила. Девочка с характером.