Одиночество тяготило Владимира Львовича. Лежа на диване, он мысленно беседовал с Еленой Андреевной. Вспоминал молодость, годы первых лет революции, рождение Андрея и Володьки, совместные поездки за город, шумные семейные вечера.

Все в комнате — мебель, книги, посуда — напоминало ему прошлое. Он пытался занять себя, отвлечься от тяжелых мыслей, но они его непрестанно преследовали.

В свободные комнаты пришлось пустить людей из разбитых бомбежкой домов. В квартире теперь слышались шаги и голоса, и от этого становилось легче на душе.

Иногда с фронта приезжал Андрей. Он являлся домой всего на несколько минут, которые урывал из служебной командировки. О днях болезни и смерти матери Андрей умышленно ничего не расспрашивал, хотя Владимир Львович часто возвращался к этой тяжелой теме.

Из полевой сумки Андрей всегда доставал то маленькую пачку чая, то банку консервов, то печенье и оставлял их отцу. Тот слабо протестовал. Потом благодарил сына.

Когда Андрей уходил, снова становилось тоскливо.

В конце концов он не выдержал. В один из таких дней забрал кое-что из своей одежды, запер на замок двери комнаты и переехал в скромное помещение институтского общежития, в комнату, где кроме него жило еще двое пожилых сотрудников.

Привыкший к заботе о себе дома и некоторому комфорту, он здесь, в почти казарменной обстановке, обрел главное — людей, с которыми жил одними интересами, и был счастлив.

Особенно оживал он в дни хороших сообщений с фронтов. Владимир Львович с жаром объяснял сослуживцам, что конец немецкому нашествию не за горами.

Так он прожил еще год.

Весной, после ликвидации волжской группировки гитлеровцев, Владимир Львович совсем воспрянул духом.

Прорвали блокаду Ленинграда. Это было еще большим праздником.

Радостный, помолодевший, ходил Владимир Львович по холодным институтским коридорам, останавливал каждого и повторял:

— Начинается, вот когда, действительно, начинается!

С каждым днем события все больше и больше радовали старика.

— Вот увидите, — говорил он. — Не пройдет и десятка лет после войны, как мы достигнем такого прогресса, что все еще позавидуют.

С трудом он дождался весенних дней, чтобы выйти в город.

Еще спешили по освещенным холодным солнцем проспектам бледные люди. Еще подновлялись надписи: «Во время обстрела здесь ходить опасно». Еще рвались снаряды на улицах и зияли пробоины в домах. Но уже ощущалась уверенность в том, что город выстоял. Это чувствовалось в веселых ростках молодого лука на недавних цветниках, в чисто подметенных панелях, в афишах, извещавших о симфонических концертах в зале Филармонии. Пошли теплые дни, и женщины надели яркие довоенные платья. Правда, платья, видно, немало где-то пролежали, а выгладить их было нечем. Электрическая энергия строго лимитировалась. Но кто мог замечать неглаженые платья в те дни!

Владимир Львович ходил по городу, разглядывал разрушения и прикидывал, сколько потребуется времени и сил, чтобы их ликвидировать. Радовался, что даже немецкие снаряды совестились, видимо, губить творения великих зодчих. Владимир Львович ревниво осматривал укрытые мешками с песком памятники. По-прежнему гордо высился среди площади Александрийский столп, и так же летела вперед колесница с красавцами конями над аркой Главного штаба. И небо над ними, милое бледно-голубое ленинградское небо, было таким же, как казалось теперь уже в далекие, мирные годы.

Осажденный город жил бытом войны. Работали парикмахерские и почти все кинотеатры, но фасады их были наглухо прикрыты, а зрители входили и выходили узкими боковыми переулками. Это было тактической хитростью. Еще недавно враг бил в места скопления людей.

К артиллерийскому обстрелу относились теперь, как к чему-то очень неприятному, но привычному и потому не столь уж страшному. Во всяком случае, ливень загонял в парадные и под арки домов всех, кто находился на улицах, что касается артобстрела, то надо было потратить немало усилий, чтобы заставить прохожих укрыться, пока еще не было слышно свиста снарядов.

Владимир Львович с удивлением замечал, что и сам уже стал таким, и уже с трудом себе представлял обычную спокойную жизнь.

Нет, он не хотел умирать. Он хотел жить, чтобы сделать то, что еще мог, должен был сделать для других.

Однажды на Невском его остановил военный в форме летчика.

— Извините. Вы, наверное, здешний, — сказал он. — А я вот никогда не был в Ленинграде, а теперь попал сюда. Что это за мост?

— Это Аничков мост, — объяснил Владимир Львович. — Но он сейчас не тот, каким был.

И он принялся описывать летчику каждую из четырех конных групп, которые украшали замечательный мост, а теперь были где-то зарыты в земле. Показал на Адмиралтейский шпиль и объяснил, что исторический Невский был двух- и трехэтажным, а потом его испортили торговыми домами. Летчик слушал и радовался тому, что напал на старожила.

И вдруг по радио объявили, что район подвергается артиллерийскому обстрелу.

— Идите вот туда, — показал Владимир Львович военному. — Там — укрытие.

— А вы? — поразился летчик, который, видно, вовсе не привык к уличным обстрелам и потому почувствовал себя не очень-то хорошо.