Когда же прыщеватая, действительно какая-то порочная на вид Леночка спросила, что за музыку ребята собираются играть, Лукьянов с умыслом ответил: «Что-то типа группы… «Ху»! Вы не ослышались — типа Ху».

Леночка покраснела. Но потом непедагогично рассмеялась.

Откуда он знает? — удивился было Самойлов, по-новому окинув взглядом Лукьянова, но очень быстро сам себя успокоил: Конечно-конечно. Музыкальная семья, выписывает «Литературку», оттуда и вычитал. В воздухе, если прислушаться, буквально пахнет «Квадрофенией». Улица полна неожиданностей только на экране, а в жизни все более-менее предсказуемо. Цмо-ко-ко.

Они действительно провели в темнеющем актовом зале без постороннего вмешательства почти три часа, матерясь, кривляясь и прыгая по сцене. Лукьянов взвинтил себя настолько, что спустил штаны и показал задницу большому Ленину, изображенному на заднике сцены. Его повышенная возбудимость начинала тревожить Самойлова.

Ближе к шести высоченная, как в усадьбе, дверь отворилась, в тускло освещенном из коридора проеме возник Шеф и приказал им убираться, он так и сказал: «К чортовой матери». Будто стоял и подслушивал. Репетировать никто и не думал — главное было потерпеть, чтобы Данченко наскучил его, прямо скажем, трудноосуществимый каприз с ансамблем.

Оказавшись на улице в толпе студентов-вечерников, трое поначалу растерялись, потом машинально занесли Самойлову домой обе жалкие гитарки: Самойлов — свою, Данченко — тоже свою, вернее, — служившего в армии брата, после чего было решено отпраздновать знакомство.

Лукьянов дважды объявил, что у него есть семьдесят копеек, сдача от покупки «Золотого пляжа». Самойлов мял в кармане бумажный рубль, он готов был его потратить, только бы никаких репетиций впредь. Какими средствами располагает Данченко, никто не спрашивал, а сам основатель ансамбля об этом говорить не любит. И правильно делает — поддержали бы такую сдержанность взрослые — вот устроится на завод, начнет зарабатывать, тогда узнаете, кто это такой и какие премии выписывает ему начальство.

Денег хватило (мелочь Нападающего никто не пересчитывал) на одну поллитровку «Яблочного». Брать решили в колбасном отделе «Железнодорожного», где меньше шансов быть кем-то опознанным у неприметного Данченко. При маленьком росте он выглядит куда взрослее и самостоятельней многих своих сверстников.

— Давайте не лететь, — то и дело одергивает он более длинноногих. — Говорю вам, успеем.

— Мне без разницы — громким голосом ответил Лукьянов. — У меня батя приходит из ресторана после двенадцати.

Самойлову не померещилось, он уже слышал этот голос раньше и много раз — в толкотне школьников у прилавка в буфете, на переменах, где-то еще. Из-за свистящей хрипотцы Лукьянов, даже переходя на шепот, произносил слова пронзительно и четко. Он — провокатор, подсказывала интуиция. Припомнилось — это Лукьянов грубил буфетчице, задерживая очередь голодных перваков: «С каких это пор компот у вас по двадцать? Водой разбавлять перестали?»

Человека рассудительного наверняка привели бы в ужас многие решения и знакомства Нападающего, в том числе и это. Тем не менее данный вечер бестолкового дня придется провести в обществе субъекта, готового поддержать любую дурость. Если он кларнетист, должен слышать, как обстоит у Данченко со слухом. Спровадить бы их куда-нибудь вдвоем, а самому…

— Эх, жаль нема «Мiцняка», — посетовал Данченко, он же Нападающий, выйдя из гастронома. — Кончился. Ну шо? Куда пойдем? — спросил он так, будто в самом деле согласен предоставить двум другим право выбора.

Лукьянов предложил Горсад, но моментально был раскритикован маленьким человечком в простом поношенном пальто:

— Там сейчас можно встретить хуй знает кого! И кто с ними будет пиздиться в темноте? Ты? Или вот этот?

Самойлов был полностью уверен, что эта сценка уже происходила ранее, что сейчас он наблюдает ее повтор, причем, возможно, по просьбе неких незримых зрителей. Перед ним разыгрывали спор из-за пустяка, дабы отвлечь внимание от более серьезных подозрений, не позволив узнать, что они задумали и чем это может закончиться.

— Кого мы там встретим, если я всех знаю? — увещевал Нападающего Лукьянов. — Зáпика, Салатика… Знаешь Салата? Солодовников из… — он назвал номер школы, куда отдавали своих детей только водники, чей поселок был мрачнее Кривой Бухты.

— Я предлагаю бухануть за школой, — отчеканил Данченко. — Никто не увидит. Все ж порасходились. Да и бухать, тут, собственно, нечего.

Остальным оставалось лишь подчиниться.

Миновав стадион, троица свернула в переулок, где рядом с «Бюро проката» Лукьянов нежданно для всех оскалил зубы своего безумия, бросив проходившей мимо студентке с тубусом:

«Девушка! На пару палок!»

За несколько секунд до этой выходки он увлеченно рассуждал о барабанах, о недосягаемой для рядового лабуха стоимости фирменной установки Ludwig или Premier.

— Премьер, — добавлял он, — но не Косыгин. Загадка.

Самойлов не мог определить, видит ли он это впервые, или попросту забыл о его существовании — угрюмый пролом в кирпичном заборе, а за ним едва не вплотную стена трансформаторной будки, гипнотически действующая на любителей уличного мочеиспускания. Туда они — один за другим — и шагнули.