Нападающий, позабыв про бутылку, принялся возиться с ширинкой, стоя спиной к тем, кого он сюда притащил. Лукьянов, рискуя что-нибудь себе сломать, скакал по грудам битого кирпича. Верхний этаж школьного здания без света был почти невидим. В сгустившейся темноте заднего двора неясно чернели остатки невывезенного металлолома.

Впервые за все время их знакомства, Самойлов распивал с Нападающим что-то более крепкое, чем пиво. Еще и при свидетеле. Он опасался тошноты, но в меру горьковатая жидкость, похожая на яблочный сок, спокойно пролилась в его желудок. Лукьянов поспешил угостить юного пьяницу «Золотым пляжем».

Через пять минут Самойлову начали становиться безразличными одна за другой все неприятные темы прошедшего дня: обыденный, даже затрапезный вид Ани, если он видит ее грызущей колпачок за партой или в плоских тапочках-чешках на физкультуре, дурацкая репетиция зануды Данченко, дурной глаз алкоголика Шефа, поставленного директором школы непонятно за какие такие заслуги…

Постепенно раскрепощенная память Самойлова, сортируя нужное-ненужное, сохраняет, очертив, только лучшее впечатление последних дней — длинный опус The Who, что играл в похожей на местечковую избу комнате сбитого машиной Лёвы Шульца.

«Хотеть… Дурак… Опять», — напрягая ставший от вина воздушным и пористым мозг, Самойлов восстанавливал известные ему английские слова, чтобы из них, подобно кускам разрубленной змеи, сложилось имя песни — Won’t get fooled again. Он видел зал глубочайшего подземелья, чьи километровые своды простерты выше фонтана, томительно звучат синтезаторы, удерживая от оваций невидимые глазу сонмы слетевшихся ценителей. Изредка громыхнут барабаны, гулкие, будто отлиты из вулканической лавы, и вновь — минуты-века тревожного ожидания, когда же вырвется сигнал и пустое место в центре земного шара внезапно озарится и его затопит мощнейший свет, чтобы все, кто пришел, получили возможность разглядеть наконец друг друга.

Самойлову не давала покоя мысль, отчего данное видение столь властно овладевает им здесь — на данном клочке земной поверхности. Подходящих слов, чтобы разъяснить себе этот феномен хотя бы частично, ему не хватало. Он подозревал, и уверенность эта возрастала, обгоняя опьянение, что открывшиеся ему бездны сами по себе гораздо важнее того, каким слогом они будут изложены. Об их существовании явно известно не ему одному. Кому надо — тем и ведомо.

Двое других ансамблистов тем временем тоже кое-что весьма оживленно обсуждали. В их разговоре неоднократно успело промелькнуть словосочетание «женская параша». В отличие от парализованного темнотой второго этажа, оба окна женского туалета, замазанные, понятное дело, краской, белели, как две абстрактные картины, приглашая желающих посетить эту «выставку».

По левую сторону от них, смутно очерченный, возвышался ход в подвальное помещение, куда уводила довольно крутая лестница со множеством узких ступенек. Если дверь внизу не была заперта, между двух уроков труда можно было взбежать на поверхность, жадно глотнуть кислорода, и обратно туда — под монастырские своды, оглашаемые стуком молотков и скрежетом напильников.

— А что если сейчас за нами кто-нибудь следит? — выпалил Лукьянов ни к селу ни к городу, как часом ранее той девице. — Все видит, все слышит, — развил он свою мысль. — Завтра обо все доложит Шефу.

Ни слова не сказав друг другу, мальчики потушили сигареты и, обогнув будку, медленно пересекли присыпанный гравием двор. Сделав несколько шагов, Самойлов отстал, нагнулся и что-то поднял с земли. Трамвайная линия безмолвствовала. Трамваи стали ходить реже, значит, уже как минимум девятый час.

Их появление никого не спугнуло, ничья фигура не метнулась в испуге от окон женской уборной, тем более — от мужской. Данченко, широко расставив ноги, думал было обмочить порог спуска в подвал, но отказался от этой мысли, пробормотав:

«Бздошновато».

В огромном, как на вокзале, окне по центру просматривался вестибюль, где была расположена вахта ночного сторожа: стол, стул и лампа. Какой-то мужчина, по возрасту и костюму «дяхорик», но вряд ли пенсионер, сидя в ленинской позе, читал газету, словно тоже знал, что за ним кто-то наблюдает. Он был лысый, с выпуклым лбом. Одет тепло — поверх синей кофты безрукавка на меху.

Притихший Лукьянов, замерев, не сводил глаз с читающего вахтера, почти вплотную прильнув к стеклам. А ведь совсем недавно орал и метался по сцене, изображая обезьяну. С неизъяснимым ужасом Самойлов обнаружил, как, в сущности, плохо он знает этого человека, с какой неохотой доверился выбору Данченко с его единственным кандидатом.

Если Лукьянов с детства посещает музыкалку, от него не могла ускользнуть полнейшая бездарность Нападающего. Значит, этот «ансамбль» задуман и организован для каких-то иных, подозрительных концертов и танцевальных вечеров. Самойлов огляделся по сторонам — хмель выветрился наполовину. «Вслушивается так, — подумал он про Лукьянова, — будто надеется определить тональность хруста газетных листов». Губы светловолосого семиклассника бесшумно шевелились.

Самойлов подошел к Лукьянову и, не говоря ни слова, передал ему половинку кирпича, сжимаемую все это время в правой руке. Почувствовав тяжесть, Лукьянов отступил от окна, повернул лицо и кивнул головою в знак согласия, сопроводив кивок загадочной улыбкой. Данченко делал вид, что поведение двух его спутников ему малоинтересно, поскольку ему заранее известен финал этой шахматной комбинации.