А микроавотбус у тех англичан был типа «ГАЗели», можно сказать — «маршрутное такси». В наше время это уже несолидно. Зато сшибла Навоза машина подороже, попрестижнее. И после этого он уже ни в какие приключения не попадал. Наш бедный Сашко Навоз. Так говорить нельзя, но мы имеем право. Неужели «газель» и впрямь довезла бы нас к тому памятнику?

— В принципе, думаю, да, — подтвердил Отшельник. — Главное, пока время позволяет, все скорректировать. Я вот о чем думаю — стоит ли идти к шефу с таким выхлопом?

— Ты прав. Не стоит.

— Так шо? Может, давай еще возьмем?

Я рассматривал медного цвета кирпичи и замшелое подножье стены, заслонявшей от нас больничный двор. Ну да. Вон там было отверстие, куда Флиппер направил струю, и не прошло пятнадцати секунд, как по ту сторону будто из склепа донесся обиженный голос старика-ребенка:

«Зачем вы писаете?!»

Возможно, их было там двое? Один успел постареть, другой — умереть.

— Кто это? — спросил я с притворным испугом.

Стена надежно отделяла нас от подмоченного Флиппером двухголового плаксы (две головы на одном туловище увидел я в тот миг).

— Влюбленные, — невозмутимо ответил Флиппер.

— Зачем вы писаете… — повторил Виктор с усмешкой, выслушав мою историю, и докончил: — фиолетовой мочой?

Мы разбрелись по домам. Я взошел к себе на второй этаж, автоматически принял душ, с замиранием сердца отгоняя мысль о чем-то важном и неслучившемся, свалился и заснул под Rain Song.

Я проснулся в полшестого… Нет, я не провел во сне целых три недели. Просто в день моего возвращения стояла та же самая, что и в день отъезда жара — оглушающая и беспробудная. И вообще — за последние месяцы мы получили тройную неразбавленную дозу июльского зноя, капитально переплавившего нам мозги.

Поезд опоздал. И от усталости я буквально рухнул и отключился, уже ни на что не рассчитывая, в смысле понижения температуры. Прикинув, что делать мне нечего, я направился к пивной, и по пути снова встретил Отшельника. Там поблизости канцелярия его шефа, того самого, что не одобряет людей «с выхлопом». Когда начало темнеть, мы снова спустились в тот дворик-лагуну, что граничит с нашей районной, некогда «еврейской» больницей. Вдоль забора, восстающего из сырой земли по типу субмарины, были расставлены объемистые банки из-под офисного (на всех) кофе. Жильцы знают, что здесь будут выпивать, так пускай хоть окурки складывают куда следует, если совесть есть.

«От чего же ты переменилась?..» — пытался сочинять песни с такими словами покойный Навоз.

Переменилось действительно многое. Раньше в такой банке держали бы драгоценности, теперь — окурки. Даже подмечать такие вещи уже немодно и является признаком отсталости и усталости. Мы закусили по традиции — охотничьими.

— Ну, я так понял, что поездка на кладбище не состоялась.

— Абсолютно… Ну шо? Я тоже подумал — уйдет целый день. А лишать человека заработка тоже как-то нехорошо… «Газель» его. Ну, отвезет он нас туда, и шо дальше, будет смотреть, как другие бухают, а ему-то нельзя…

Похожая идея посещает нас регулярно весной, и в связи с Дядей Калангой. Поймать тачку и прокатится к нему в Мiцне. Но… сходить на водохранилище, и пожарить на костре сардельки — все это будет очень романтично только до тех пор, пока Дядя Каланга не ожесточится водкой, которую мы будем обязаны ему привезти.

— Последний раз он конкретно спрашивал, где у меня топор, прикинь. И я видел, глаз не мог отвести, какой палец у него торчит из черного носка.

— Я знаю. Возникает эффект, будто он растет у тебя на глазах.

— Из пункта А в пункт Б.

— А в пункте Б навстречу пальцу Дяди Каланги уже лезет такой же палец нашего озлобленного композитора. Помнишь, это при тебе было, как он сморозил прямо в лицо Навозу: «Не, Навоз, ты не прав!» (хватило же наглости у безумца, так оговорившись, все-таки закончить фразу).

Тогда эти бочки пивные не убирали, а использовали в роли приманки. По будням над районом кружил вертолет, отслеживая тех, кто пьет пиво в рабочее время. То есть это они сами себе понапридумывали, что за ними следят. При Андропове редкая мандавоха не ощущала себя трошечки Сахаровым.

— Бочку с пивом установили рядом с офицерской столовой.

— Знаешь, где это?

— Ну.

— А он шо сейчас делает?

— Кто?

— Ну, композитор наш. Покрас.

— Покрас — одинокий и одичавший бухарь-солист (то есть я не уверен, что у него есть какая-нибудь «Аллочка»). Любит «сапоги мужские зимние». Разгуливает в них до сих пор, как ходил по мокрому снегу «на вызовá»; уже и зимы-то здесь как таковой не бывает, а он — ходит. Видать только молнии меняет — с сапожником ругается, торгуется. Скрепку вместо рычажка даже бабы носили.