Он поднялся, встал перед Матиасом и вытянулся:

— Смотри, я похудел на два кило с тех пор, как приехал из дома. Заметно?

Матиас кивнул, хоть ничего и не заметил.

— Продолжай в том же духе, — сказал он, — и не очень-то уклоняйся от спортивных занятий.

— Я все еще такой неловкий, — сказал Толстый. — Все дело в этом.

Они помолчали. По крыше барабанил дождь, мокрая одежда неприятно прилипала к телу.

— Ну, — сказал Толстый, — нам пора возвращаться. Что ты хотел мне сказать?

— Пауль, — произнес Матиас. Он редко обращался к нему по имени, — я не хочу проводить рождественские каникулы с мамой.

— А, понятно, и ты не знаешь, как сказать ей об этом.

— Нет, не поэтому. Я не хочу говорить с ней о причине.

— Что ты имеешь в виду?

— Приезжает мой отец, — ответил Матиас. — Он хочет, ну да, я думаю, хочет, чтобы я поехал к нему. Это будет уже скоро.

— О Боже, — воскликнул Толстый, — но ведь твой отец застрял где-то на Карибских островах?

Матиас кивнул.

— Ну так в чем же дело? Ты каждый год проводил со своей матерью каникулы. А у тебя все гладко с твоим стариком?

— Не совсем, — медленно выговорил Матиас. — Конечно, в свое время он вел себя не очень-то мило. Но, я думаю, наступил момент, когда нужно выяснить наши отношения. Может быть, тогда все изменится к лучшему.

— Я бы тоже попробовал, если бы у нас все было, как у вас. Но мой отец еще живет с нами и пока не бросил мать. Правда, он обманывает ее на каждом шагу, и в этом нет ничего хорошего. Так надоело это постоянное напряжение и бесконечные раздраженные намеки матери. Они вечно ждут, чью сторону я займу. Все это убивает меня, и я ненавижу обоих. Иногда мне кажется, лучше бы уж он ушел от нас совсем, чем жить так.

Матиас не ответил. Он почти ничего не знал об отношениях между родителями в семье своего друга, но все же нашел, что его положение хуже. Уже три года назад его стала угнетать неуравновешенность их отношений с матерью, да и она сама тоже. Он много думал об этом. Сейчас у него появилась не только надежда на решение этих проблем, но и надежда обрести свободу. Правда, разбираться с некоторыми неприятными для него делами все равно придется. Ему стало легче, когда Толстый одобрил его визит к отцу.

Дождь стал сильнее. Выйдя из мастерской, они побежали сначала рядом, но потом Толстый отстал, и Матиас слышал, как он пыхтит сзади.

— Подожди, — крикнул друг, когда расстояние между ними увеличилось.

Матиас остановился и закрыл глаза. Подставив свое лицо быстро падающим каплям, он на какое-то мгновение ощутил необъяснимое состояние счастья, несмотря на струйки воды, стекающие за воротник рубашки. Толстый догнал его, и они поспешили к главному зданию интерната.

Во время занятий, приходившихся на вторую половину дня, Толстый еще раз подошел к Матиасу и спросил, знаком ли тот со второй женой своего отца.

Матиас покачал головой и сделал вид, что очень занят. Он не хотел больше обсуждать эту тему.

— А твоя мама, — настаивал Толстый, — знает ее?

— Она знала вторую жену моего отца, когда та была еще ребенком, — ответил Матиас. Потом он быстро встал и ушел в библиотеку.

Хутор Ганса Ахтерера находился на севере Нижней Австрии, которую тогда называли Нижне-Дунайской, и примыкал к деревне Бойген, в которой насчитывалось примерно тысяча двести жителей и триста тринадцать домов. В предпоследний военный год треть жителей, то есть мужчины в призывном возрасте, служили в немецкой армии.

В восемнадцатом веке к востоку от деревни на возвышенности, царящей над низкой долиной, возле готического замка был построен бенедиктинский монастырь, упоминаемый во всех искусствоведческих справочниках. Теперь в нем разместился госпиталь. Из двенадцати священнослужителей здесь остались только трое. Других отослали в дальние приходы или призвали на военную службу.

Ганс Ахтерер родился в крестьянской семье. Когда он окончил сельскую школу, учитель сказал отцу, что мальчик обладает исключительными способностями, и посоветовал отослать его учиться дальше, тем более что у Ганса был старший брат, который мог перенять у отца управление хозяйством. Отец не имел ничего против такого решения, чего нельзя было сказать о его младшем сыне. Уже тогда тот не мог представить себе жизни без деревни, полей, лесов и зверей, без шума работающих сельских орудий, без крестьянского труда. Но его мнением никто не интересовался.

В один из сентябрьских дней Ганса усадили в штирийскую повозку, запряженную легчайшими лошадьми, упаковали в коричневый полотняный чемодан обувь, костюмы и рубашки, которые Ганс до сих пор никогда не надевал, и отвезли его на железнодорожную станцию, расположенную в нескольких километрах от деревни. Отец усадил его в поезд, на жесткую желтую лакированную скамью, и еще раз строго наказал, где он должен сделать пересадку. Мать протянула ему оладьи, завернутые в голубую салфетку. Она пекла их только по большим праздникам. Потом родители немного постояли перед окном вагона. Ни они, ни их сын не знали, что нужно говорить в таких случаях. Только доехав до третьей станции, Ганс заплакал и продолжал плакать, пока не пересел на другой поезд.