С тех пор как мой отец продал дом, я никогда не ездила в этот район на окраине города, никогда не говорила о нем. Весь долгий путь от остановки трамвая до дома Иоганна Вегерера меня окружала зимняя, лишь изредка нарушаемая скупым светом фонарей темнота. К счастью, я не могла видеть изменений, которые произошли здесь за десятилетия моего отсутствия. Недалеко от дома Вегерера раньше была площадка. Сейчас на ее месте расположилась заправочная станция, освещавшая неоновым светом черное небо над его домом, который я вдруг отчетливо разглядела. От неожиданности у меня почти остановилось сердце. Дом выглядел как прежде.

— Какая Рената? — спросил старик, когда я позвонила.

— Господин Вегерер, — сказала я тихо, — вы помните меня? Я Рената Бухэбнер, мы были раньше соседями.

Наступило недолгое молчание.

— Ах да, — ответил он, — заходи, моя девочка.

В доме теперь все было иначе, чем раньше. Гостиная показалась мне пустой, нежилой, стойку для розлива вина убрали, столы и скамейки тоже. В кухне, куда провел меня Вегерер, царил тот безликий беспорядок, какой бывает у одиноко живущего мужчины.

— Моя жена умерла, — сказал он, — теперь она с ним. — Он показал на расплывчатое фото молодого человека в униформе, которое стояло на полке. — Она так и не смогла оправиться от горя.

— Вы живете один? — спросила я, только сейчас вглядевшись в черты его лица. Я подумала, что ему, должно быть, под восемьдесят, он был чуть старше моего отца. Среди морщин и горьких складок — следов слишком долгой жизни — я пыталась разглядеть лицо, которое знала летом 1943 года.

— Тебе нравится наше сухое вино? — спросил он и достал бутылку. — Тогда ты была еще слишком маленькой, чтобы пить вино. — Он выпил и взглянул на меня: — Ты тоже уже не молода. Я бы тебя не узнал. Все равно хорошо, что ты пришла.

Я ждала, что он будет расспрашивать меня, но напрасно. Мы сидели напротив друг друга и молчали. Жар от печи обволакивал нас. Его лицо с пустыми глазами зарумянилось. Костлявые руки с набухшими фиолетовыми венами под тонкой кожей лежали на столе. Он выпил еще, но мне больше не хотелось. От вина мне стало холодно.

— Я тоже живу одна, — наконец проговорила я.

— Я знаю, — ответил он, — она сказала мне.

— Мой сын, — продолжала я, — улетает сегодня на Барбадос.

— Ох уж эти сыновья, — сказал Вегерер, — ничего, вернется.

— Мой отец, — докладывала я, — давно умер.

Вегерер ничего не ответил.

— И моя мать тоже, — прибавила я.

— Баронесса, — сказал Вегерер, — тоже умерла. Там, где была их вилла, теперь новостройки. Пять домов — один к одному.

— Жалко, — сказала я.

— Погреб снесли. Теперь они никому не нужны.

Он встал и подкинул в печку хворост. По комнате распространился сильный терпкий запах.

— Ты уже побывала у моей соседки? — спросил он, вновь опустившись на стул.

— Нет, — ответила я, — я не могу.

— Я рад, что теперь у нее свой дом, — объявил Вегерер.

— Почему? — спросила я с надеждой.

— Потому что теперь около меня кто-то живет и я могу что-то сделать для нее.

— Только поэтому? — хотела я знать.

— Погреб они разрушили. Теперь погреба никому не нужны.

— И вам тоже? — спросила я.

— Да, и мне тоже, — ответил Вегерер.

Он положил голову на стол, на свои руки. Теперь я видела только его лоб и редкие седые волосы. Он долго оставался в этой позе, я слышала его неравномерное, со свистом, дыхание. Наверное, я неправильно сделала, что приехала сюда в этот день. Не следовало приезжать.

Вегерер выпрямился.

— Твой отец, — сказал он, — был неплохим человеком. Только робким.

— Расскажите, — попросила я, — расскажите мне о нем.

Вегерер покачал головой:

— Что случилось, того не воротишь. Кто-то считает себя виноватым, кто-то нет. Я сдал в аренду виноградник, и мне больше не нужен погреб.

Куда подевался тот Вегерер, который когда-то мастерски отбивал косу и напевал при этом марш, а потом косил, широко взмахивая косой? Кто этот старый мужчина, который равнодушно твердит одно и то же?

— Ты все же должна зайти к ней и поговорить о Винценте.

— Да, — сказала я, — о Винценте.

Я увидела перед собой Камиллу, сжимающую в руках каску с лотерейными билетами. Я увидела каску, которую купила сама и которая одиноко лежала в моей спальне.

Глаза Вегерера все чаще закрывались, рот был приоткрыт и через редкие зубы просачивалась слюна. Его руки скользили по столу, как будто хотели сбросить с него то, что ему мешало.

— Я пойду, — сказала я.

Он не стал меня отговаривать. Но все же поднял мой стакан и увидел, что в нем есть вино.