Подлинник речи. Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна
вернуться

Тамразян Рачья
Шрифт:

Георгий Кубатьян

Ваагн Мугнецян

Заповедь

Осторожно меня несите на вершину холма, на взгорок; этот груз — он угрюм и горек — на руках, на руках несите. Жизнь моя пускай остается там, внизу, навсегда изустной, а меня к вашей памяти грустной со слезами в глазах несите. Обо мне лишь лучшее помня, даже черное видя белым, удружите с последним делом и к могиле мой прах несите. Наши помыслы и поступки Бог сверяет, взирая сверху, и меня на Господню сверку через робость и страх несите. Дождик сеется теплый-теплый, грезя ливнями проливными; что бы ни было, мое имя, словно дождь, на губах несите. Устремляясь мыслями в небо, выше взгорка и гор превыше, в сердце смерть мою, словно в нише — это вовсе не крах, — несите.

Молитва

Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных — ладья, без руля и паруса вышедшая в океан. На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик. И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян. Во дни сумбурные эти чего мне недоставало, так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом! И только тоненький лучик откуда-то с небосвода несет крупицу надежды в мой одинокий дом. В моем одиноком доме вконец расшатаны стены, а в груду видений детских подсунули динамит. Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет, маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит. Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине мечты, пошедшие прахом, погребены стократ, и я замечаю всюду следы несказанных бедствий, в чистилище был уже я, воочию видел ад. Видел нутро людское — полую эту скверну, припорошенную сверху снегом слепящих вьюг. Тянется издалёка тонкий усердный лучик — песни моей последней самый последний звук. Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы, чтобы была прозрачна, истинна и ясна, чтобы в глубинах горних снова звучала песня, детская моя песня — бездна и белизна.

Акоб Мовсес

«На холмах наших, полных печали…»

На холмах наших, полных печали, пели роги пронзительней птах. Что за радость они возвещали, что за пени таили в устах? Мы следили за шествием света у шального восторга в плену, так посмотрим же, что нам про это песнопевец сказал в старину. В золотое еще первовремя слову дан был священный завет: ты открыто всегда перед всеми, никого не отринешь ты, нет. Вот, земли драгоценное чадо, жизнь шагает по нашим горам и гарцует и льнет к нам с отрадой, как в пространство вписавшийся храм. Но пока мы за плотью бежали, как случилось, отцы, что слова, пренебрегнутые, не оплошали и не свисли с ее рукава — предпочли, и отнюдь не напрасно, с губ слететь и уйти на простор, как селянин, что с крынкою масла из подпола выходит во двор. Мертвецы и живые ладони, о земля, тянут к первоплодам твоего древа жизни на лоне вод прозрачных, в глубинах их, там… Зря вы, дети земли, побороться возжелав, укрепляете тыл. Победить? Но ведь свет не дерется. Проиграть? Он же не победил. На земле праздник не упразднится, не иссякнут плоды и ручьи, и живущий, как око в глазнице, обретает себя в бытии. В темных волнах — куда было деться? — мы, играя, опомнились вмиг — вырываясь из Божьего сердца, свет сквозь водную толщу проник вглубь, и в страстных мечтаниях звездных мы с ним вынырнули как-нибудь, словно кит, набирающий воздух, чтобы снова поглубже нырнуть.

ПЛАНЕТА СЛОВ

Покорные зову, как ранние всходы, взметнулись небесные первые воды. О, предапокалипсис! Там без убранства лежавшие друг против друга пространства, точь-в-точь малыши, что еще не проспались, сосали в луч света просунутый палец. Я тоже в той теми сплошной обретался, себя осязал, но найти не пытался, едва трепыхался, бессильный, дебильный, покуда меня свет не залил обильный. И, как погруженные в сумрак зловещий, с собой лишь при свете знакомятся вещи, вот так же и я, прах убогий, скудельный, кружил среди вод в пустоте беспредельной, покуда меня не коснулся лучами и не подхватил, разгоняя печали, и вниз не метнул и — без роздыха — кверху свет. Робко меняя за вехою веху, я с неба души снял покровы; теперь я стал виден вам, и, сам отчасти не веря, мерцая под стать отраженному свету, я преобразился не сразу, не вдруг в светило и слов небольшую планету.

«У нас на земле…»

А у нас на земле свет ныне — как олень на зеленых холмах. Только вот отчего на царской этой ловитве нет среди нас Младшего царевича — лучшего в наших краях охотника, самого меткого, и отважного, и искуснейшего среди нас наводчика? — Послушайте-ка, что я скажу. Это я умолил господина — пускай хотя бы нынче царевича с нами не будет, ибо в минуту, когда рассвет строит свои козни, наша краса и гордость является у водопоя, но, только прицелится, его душат слезы, он кладет руку на сердце, затягивает песню — и распугивает дичь. А однажды, когда венценосец накренил едва достигающий лба скипетр и глянул ему в глаза, он смутился и направил дротик себе в грудь.

ПЛЕННИК ЯЗЫКА

Явились без поводырей стезями раннего рассвета и встали у моих дверей с дарами слов, добытых где-то. Что за слова! Рассеял их — и вмиг утратил голос, имя, а если вдруг примерил — вмиг стал нем и наг перед своими. Стоят, как нищие, и ждут, что ты в ладошку им положишь. А что ты дашь им, чем ты тут достойно угостить их можешь, чтоб соблюсти закон отцов? Протянешь им сковороду с поджаристою перепелкой, а та воскреснет на беду и в небо с живостью птенцов взлетит и пропадет надолго. — Мы ничего не просим, ни надежды, ни питья с едою, ты только двери распахни в тысячелетье молодое, ты только разгляди насквозь чарующее море славы и рыбу пойманную брось обратно в воду: плавай, плавай. Ты только подготовь, душа, семь раз прошитые пелена для первенца, для малыша, лежащего столь просветленно на водах; пленник языка, ты только проследи всем сердцем за тем единственным младенцем, кто драгоценен, как строка, его златую пуповину льном слов своих, как полотенцем, утри и обмотай слегка.

Рачья Тамразян

«Под словами, сокрыт от собратий…»

Под словами, сокрыт от собратий, человек шевелится едва, и звучат, будто лепет дитяти, речь его и простые слова. И они набухают неслышно и колеблются, как на плаву. В этом шатком домишке без крыши я давно и привычно живу. Пряжа речи течет к незнакомой одинокой обители бед, и, стремниною жизни влекомый, я повсюду ищу ее след. И встает из-под слов без уловок человек, точно сбросивший кладь. «Сколько лет мы с тобою бок о бок, но не знаю я, как тебя звать». И чтоб не задохнуться, как в дыме, не накликать несчастий на нас, мне придется наречь ему имя и напомнить свое, и не раз. И ушедших напомнить. Ушли вы друг за другом, и вас не вернуть, но лишь теми слова наши живы, кто ушел, а не умер отнюдь. Их укрыло завесою речи, жизнь живых им уже не сродни, но хотя мы от них и далече, из-под слов этих дышат они.

ВОПРОШЕНИЕ

1
…и бывает, от кошмарных грез пробуждаешься, лишь в бездну рушась, и тебя преследует вопрос, и тоска, и несказанный ужас: «В чем она, загадка бытия? И твои животные инстинкты, существо твое перекроя, изменились ли?» И, в стаю сбиты, — сонмы зверовидных в вышине, и, судьбу людей собой означа, бродят с нами, будто бы во сне, конская тоска и боль собачья.