– То, что ты говоришь о естественной речи, очень напоминает стихи. Выходит, Журдена действительно обманули – он, как и любой другой человек, всегда говорил стихами.

– Может быть, ты прав. Я буду называть такой речевой сгусток плетенкой, потому что при обмене репликами внутри сгустка одновременно звучат слова всех собеседников. Так у Бестера говорят эсперы. Получается, если мы будем тренировать спонтанный речевой поток, мы хотя бы отчасти сможем представить себе, что такое телепатическая перцепция.

– Не нервничай. Все фигня, кроме пчел.

– Я не люблю мед.

– А я очень люблю. Ну что ж, попытайся. Наверное, это любопытно, но я не буду участвовать в этих твоих странных играх.

– Почему?

– Потому что я предпочитаю смысловую ясность.

– Ясность – это одна из форм полного тумана.

– Нет, по словам Бора, ясность – дополнительна истине.

– Я буду порождать речевые сгустки и исследовать их влияние на людей, рассматривать, как одни сгустки перетекают в другие, как они множатся, растут и гаснут.

– И это будут пузыри земли.

– Чужие слова?

– Это – Блок, который цитирует Шекспира.

– Ты всегда прячешься за цитатами, как за забором.

– Никогда не думал, что это плохо. Цитата есть цикада.

– Это уже цитатный маразм.

– Маразм крепчал по экспоненте на области своего определения.

– Бла-бла-бла…

– А не пошли бы вы на хер, любезнейший?

– Ну вот и поговорили.

Так начались Аркашины семинары.

47 …Все четверо в своих постелях.

– Нет, господа присяжные, с вами определенно нельзя говорить серьезно. Что за страсть такая? Ни слова без подначки!

– Ну почему же, мы вполне можем. О чем желаете беседовать? О телепатии? О телепортации? Или о графе Калиостро?

– Может, лучше о бабах? Помню, приходит ко мне одна…

– Нет уж, херушки, девушки. О бабах – это без меня и в другом месте.

– О, горькие слезы мои, уже и о бабах нельзя. А как же три темы, достойные мужчины?

– Это какие, простите?

– Как это какие? Голод, любовь и война.

– Это меня не интересует. Об этом не говорить надо, а пережить.

– Да, интересного немного, голая физиология.

– Лучше полураздетая.

– Пошли мы в поход. На Алтай. Поход тяжелый – двадцать семь дней по пятьсот грамм. Месяц без подкормки, все на себе. Больше мы бы не подняли, и так рюкзаки за сорок. У нас девушка была завхозом. У нее родители – серьезные походники. Отец ее спрашивает: «В поход идешь?» – «Иду», – отвечает гордая Наталья. «Завхозом идешь на пятьсот грамм?» – «На пятьсот грамм». Отец пожал плечами: «Съедят». Она не поверила. А зря. Едва не съели. Первые дни еще ничего, а потом начался жор. Голод такой, аж сосет все внутри. Грибы рвали и ели, когда и сырые и без соли. Так вообще они ничего – подберезовики, подосиновики и другие прочие. Грибов там – в общем, вам по пояс будет. Жри, пока не одуреешь. Но мы быстро одурели. Помню, увидели гадюку – там гадюк полно, плавают красиво, змеюки. Схватили сучья пострашнее и давай ее гонять. Бегаем и орем как ошалелые: «Колбаса уползает!» Девушки визг подняли, перепугались. Пришлось нашу «колбасу» отпустить. Они быстро ползают, вьють – и нет ее. В общем, жуть. Засыпаешь – и снится хлеб. Ничего не хочется – только хлеба. Это и есть настоящий голод. Мы по Катуни шли на кате. Остановились. Смотрим, домик такой невзрачный стоит. Двери открыты. А от кого там запираться? Людей нету километров на сто вокруг. Входим – и аж голова закружилась. Там на столе, на лавках – везде буханки, буханки, буханки… Может, рыбаки запас сделали, а скорее всего скотину подкормить. Мы как сомнамбулы к хлебу. А наш командир как заорет: «Не трожь! Не наше!» Мы остановились и обратно пошли. Только завхоз – наша Наташа – успела кусочек отщипнуть. И я вот до сих пор не знаю, прав он был или не прав. Ну съели бы мы пару-тройку буханок, ну что бы случилось? И мы бы сутки были сытыми, и пастухи бы не обеднели. Так, наверное, и выглядит рай – голод жуткий, и вдруг целая избушка хлеба. Или ад – если хлеба не дают. А когда дошли до жилья, причалили. Поздно уже, магазин закрыт. Отправились по домам. Купили яйца, творог. «А хлеб?» – спрашиваем. Хозяйка отвечает: «Хлебовозка уже два дня не приезжала. Весь подъели». И тут видим, у крылечка стоит кулек с корками. «А это? Можно, мы у вас корочки купим?» Женщина смутилась даже. «Да это я поросенку приготовила. Вы так берите, не надо денег». Поросенок в этот день голодал. Мы все корочки сгрызли. Яичницу сделали. И вот ведь странно: поели, конечно, но как-то вяло. Желудки, наверно, ссохлись. Так что голод я пережил. Знаю.

– Ну, про любовь и войну я уж молчу – этого у тебя полно.

– Про любовь – не знаю. Бабы были, а любовь – это, наверно, что-то возвышенное – со стрельбой и поножовщиной. Да и не воевал я никогда.

– У Платонова Жачев говорит: невоевавший мужик – все равно что нерожавшая баба.

– Это у него старорежимный взгляд на вещи.

– Надо же, какой ты у нас образованный! Откуда у тебя «Котлован»?

– Ксеру Славка принес. «Ардис», с предисловием Бродского, между прочим.

– Ну, тада, блин, ваще.

– А ты что, жалеешь, что не воевал?

– Да как сказать. Иногда кажется – жалею. Мужчина все-таки. А это самое мужское дело. «Есть что-то дамское в пацифистах». Это ведь правда.

– Так на войне людей надо убивать.

– Они тебя тоже убить могут. Это не убийство, а бой. Другое совсем дело. Зато адреналина, наверное, немеряно.

– Что ж ты тут делаешь тогда? Заявление на стол, декана – на хер, комсомолию – туда же, а сам – в Афганистан. Там как раз таких дебилов очень не хватает.

– А я, может, так и сделаю. Погляжу на ваши рожи, багровые от интеллектуального напряжения, и свалю на южные границы, как Лев Толстой. Повоевал, между прочим, и убивать тоже небось приходилось.

– Голод вы обсудили. Войну тоже. Теперь я попрошу внимания.

– За телепатию желаешь? Что же с тобой делать… Давай за телепатию, пока все не поуснули. Только ты не возбуждайся, я с тобой спорить не собираюсь. Телепатия есть? Конечно, есть. Мы, истинные марксисты-ленинцы, в этом ни секунды не сомневаемся. Ведь что такое мысль?