Над беднягой произвели обычные процедуры, которые следуют за смертью человека. Его тело обмыли с небрежностью, обычной по отношению к тем, кто уже не может пожаловаться, закрыли ему глаза и накрыли их монетками, подвязали челюсть, пока она совсем не закостенела, переложили тело в гроб, и близкие покойного пришли бросить на него последний взгляд. Вскоре были сделаны приготовления к похоронам. Плотник похоронной фирмы, большой любитель своего дела, собирался завинтить гроб утром, в половине восьмого, а в два часа мистера Джонсона должны были опустить в землю в присутствии преподобного Томаса Такера, хорошего человека.

Однако ночью накануне похорон, едва дедушкины часы в гостиной пробили полночь, заставив напуганных мышей попрятаться по своим норам, мертвец вздохнул и огляделся.

Окно спальни было задернуто занавеской, однако такой тонкой и прохудившейся, что она совершенно не препятствовала потоку лунного света прорываться в комнату, ибо полнолуние перед осенним равноденствием было в самом разгаре.

И впрямь, луна так ярко освещала комнату, что мистер Джонсон, немного приподнявшись, мог видеть все вокруг. Но сначала, будучи немного ошарашенным, словно его вырвали из необычно крепкого сна, он не смог понять, где находится.

Его чувства напоминали чувства человека, который, впав в беспокойный сон в самом начале ночи — а большая часть жизни мистера Джонсона была ничем иным, как дурным сном, — к утру крепко засыпает и просыпается освеженным. Но в намерения Смерти входило не просто утешить его и дать почувствовать предвкушение своей любви, но и наделить неким даром в качестве награды за то краткое неудобство, что доставляют вновь прорезавшиеся зрение и слух. Этот дар заключался в том, что на протяжении того небольшого времени, когда мистеру Джонсону будет позволено видеть и слышать, он приобретет силу понимать, о чем говорят между собой маленькие обитатели его спальни — насекомые.

Ночь была безмолвна; луна висела высоко над голыми полями и проливала обильный свет на огромные кучи зерна, принадлежавшие фермеру Толду.

В прохладном одиночестве загородной ночи чувствовалось движение каких-то огромных сил, из коего рождалась красота, столь чистая и святая, что освобождала людей — если они хотя бы мельком замечали ее — от дневных треволнений. Но это безмолвие, обещавшее такой покой, было сейчас нарушено хитрой лисой: пользуясь ночным часом, она протрусила сквозь блистающие поля, пробралась на гумно мистера Толда и схватила жирного петушка, который был настолько глуп, что устроился на ночлег на дышле телеги.

Первым насекомым, которое заговорило в спальне мистера Джонсона, — как можно легко догадаться, — был жук-точильщик, ибо родственники усопшего принялись скоренько разбирать пожитки и вытряхнули бедного жука из гардероба, в котором хранился воскресный костюм покойного.

Жук упал на пол. Никто не любит, чтобы его трясли и кидали в самое неподходящее время, и этот жук, бывший многие годы членом семьи мистера Джонсона, был этим неблагоприятным происшествием основательно выведен из себя. Он мудро смекнул, что падение вызвано современными манерами и идеями, и что те люди, которые объясняли его точение самым нескромным образом — и к тому же прелживо, — сейчас покушаются на его жизнь.

Мистер Джонсон с интересом слушал, как жук сетует и оплакивает свою судьбу, особо отмечая при этом, что сам он в надежде на спасение никогда в жизни не приставал с развратными намерениями ни к одной особе женского пола, принадлежавшей к его народу.

— Как может распуститься тот, — восклицал жук, — кто обучился всем благам гардероба, где всегда висит воскресное платье, и откуда, как любому известно, мое точение и точение моих предков с самого сотворения мира доносится как сверхъестественное предупреждение, каковое Смерть дает простакам, чтобы все, кто его услышат, покуда не поздно, примирились с Господом и восславили нашего благословенного Спасителя?

Мистер Джонсон одобрительно кивнул. Хотя еще в юности — и позже — он слушал разговоры людей, которые притворялись, что знают очень много, он никогда еще не слышал слов, которые бы доставили ему такое удовольствие, как слова этого бедняги-жука; кто знает? — если прислушаться, он может услышать такие же искусные слова какого-нибудь другого существа.

Жук, закашлявшись, умолк, и большая черная паучиха сердито повела свой рассказ, обращаясь ко всем, кто слушал, рассказ о том, что деревенская сиделка, миссис Маргарет Пови, — просто ужасная старая карга, потому что она смела метлой паутину, являвшуюся самым великолепным особняком из тех, где когда-либо жил простой паук.

— Уж так-то я возилась, — плакала паучиха, — вытягивала все из своего собственного организма, и вот моя паутина совсем разорвана и испорчена старой ведьмой, на которую вдруг напала ее чертова чистота из страха, что мистер Поттен, могильщик, назовет ее не просто шлюхой, но и потаскухой! И это еще не все, — вопила паучиха, — ибо эта старушенция вечно суется во все углы и дыры, заглядывает в ящики стола и гардеробы и перетряхивает матрац из чистого протеста покинуть комнату, где кто-то умер, без полного передника. А поскольку она ничего не нашла и пробормотала что-то вроде «ежели Смерть в дом, народу-то и невдомек, кто за порог, а разве я не одна слышу, что покойники-то говорят?», кое-как обмыв мистера Джонсона, она взялась оббивать стены метлой и в этом гадком настроении разрушила мое прекрасное обиталище.