В 1946 г. одна из участниц уже миновавшего развязку сюжета, Анна Ахматова, напишет:

Последний отголосок темы. Но он ей уже внутренне не принадлежит, вынесен за ее черту. Ахматова сознательно ломает то, что было формальным скрепом «цикла», — ритм; она выводит свое стихотворение за ритмические границы сквозной традиции, потому что хоть и чувствует себя последней из оставшихся в живых ее носителей, но не видит пути для ее творческого продолжения в той эпохе культуры, которая выпала нам.

Главный мотив большинства работ о советской литературной пародии — давайте не будем сравнивать. Откажемся от противопоставления старого — новому, от сталкивания уровней Козьмы Пруткова и «Парнаса дыбом», Измайлова и Иванова, Флита и Сарнова.

Тут трудно что-либо возразить.

Но сравнивать можно не только уровни пародистов, а и — функции жанра в разные эпохи. Уровень вряд ли меняется — меняется назначение.

Второй мотив, дополнительный — давайте определим, что такое советская литературная пародия. То ли часть критики, то ли жанр сатиры, то ли разновидность фельетона, то ли род стилизации… А вот здесь возражать придется более решительно. Расцвет «определительного» метода приходится на эпоху застоя. Во все остальные времена живые явления динамичны и увертливы, их не загнать в закут стабильного определения. Нынче здесь, завтра там — вот формула нормальной жизни литературного факта. И потому единственное, на что может и должен претендовать пишущий о жизни жанра на протяжении десятилетий, — это на вычерчивание кривой его развития, на схватывание логики в смене его функций.

Итак, начало. Оно фиксируется с редкостной для истории словесности точностью. В 1925 году харьковское издательство «Космос» выпустило книжечку «Парнас дыбом» — в нее вошли пародийные вариации на темы общеизвестных текстов («У попа была собака…», «Жил-был у бабушки серенький козлик…», «Пошел купаться Веверлей…»). Пожелавшие остаться неизвестными читающей публике авторы «заставили» высказаться на эти темы лучших европейских поэтов и писателей — от Кая Юлия Цезаря до Корнея Ивановича Чуковского, от Симеона Полоцкого до Владимира Маяковского. Книжечка имела необычайный успех; ее переиздали раз, другой, третий; на обложке появились инициалы пародистов: Э.С.П., А.Г.Р., А.М.Ф.; по прошествии десятилетий инкогнито было раскрыто — выяснилось, что это тогдашние харьковские студенты и аспиранты Э. С. Паперная, А. Г. Розенберг и А. М. Финкель. В 60-е годы ходили слухи о возможной републикации «Парнаса дыбом», но замысел не осуществился: то ли «показались неблагонадежными иные из пародируемых авторов, (…) то ли обнаружились какие-то сложности в отношении к пародистам», — прозрачно намекает автор предисловия к «худлитовскому» переизданию 1989 года Л. Г. Фризман.

Но как бы там ни складывались судьбы книжки, какие бы сложности в отношении к ее авторам ни обнаруживались, она оставалась первым словом в советской литературной пародии, а первое слово дороже второго, и как начнешь, так и продолжишь. Поэтому присмотримся к «Парнасу дыбом» повнимательней.

Первое, что бросается в глаза, — это приглушенность смехового начала, его литературная благовоспитанность, его «светскость» (не путать с «советскостью»!). В «Парнасе дыбом» мы смеемся над аскетичными терцинами Данте —

с той же мерой сдержанности, с какой и над волошинским интонационным и стилистическим буйством:

Читатель книжки, по вольному ходу ассоциации увязавший «собачью» пародию на Волошина с волошинскими выступлениями в знаменитом петроградском литературном кабачке «Бродячая собака», смеялся иначе, чем тот, кому такая прихотливая аналогия в голову не приходила, но тоже отнюдь не сильнее, не задористее. Глубже, да не громче. И вообще «парнасские» пародии могут быть чуть смешнее (на Кая Юлия Цезаря, на «Песнь о Гайавате», на Маяковского…), чуть серьезнее (на Бунина, на Брюсова, на А. Н. Толстого…) или совсем пресными (на Блока, на Есенина…) — но в любом случае это то, что сами авторы назвали «научная веселость». Веселость не самоценная, а служебная. Адаптирующая материал, но не входящая в состав его ингредиентов. Пародии «Парнаса дыбом» — вопреки рецептам «острого» жанра — приперчены «по вкусу». Особенно это ощутимо в пародиях на пародистов и сатириков, например на Козьму Пруткова, где объект иронии гораздо ироничнее и остроумнее ее самой: «Некая старуха к серому козлику любовью воспылала и от оного Козлова присутствия весьма большое удовольствие получала.

Реченный же козлик, по природе своей весьма легковетрен будучи и по младости лет к прыжкам на вольном воздухе склонность имея, в лес от старухиных прелестей умчался (…)» (автор — 3. Паперная)…

И связано все это может быть только с одним: «вселенская смазь» «Парнаса дыбом», искусный винегрет из писателей великих и малых, далеких и близких начисто лишен «утилитарного», высмеивающего назначения. «Поэт вылизывал чахоткины плевки / Шершавым языком плаката» (пародий) — сказано о ком угодно, только не о «парнасцах». Их книга не направлена против уровня современной литературной продукции, и соседство пародий на патриархов мировой словесности масштаба Гомера и Данте с пародиями на Северянина и Вертинского (и даже на Демьяна Бедного, хотя тут случай особый) практически лишено укоризненного подтекста: дескать, вот как писали в давешние времена, а нынче что ж?..