У Кснятина дружина не особо задержалась. Снедь пополнили, поглазели на заморские диковины в торгу, кое-что прикупили для зазноб и женок, снова поплыли. День спустя обнаружилось: одного челядина потеряли. Никому б до этого дела не было, если б не поп Тарасий со своим интересом ко всему. Пропавший раб — не ездовой, не конюшенный, не кашевар, не боярское имущество. А все-таки Божья душа.

В сумерках на берегу запалили костры, подвесили котлы. Осенний лес неприютен, скоро совсем разденется и залезет под снежное одеяло, человек ему только мешает засыпать. В чащобе завыли волки. Под эту песню и под вкусный запах из котлов в самый раз завести разговор о волкодлаках и навьях.

Посреди всяческих историй про оборотней встрял поп Тарасий:

— А я так скажу. Все мы, люди, оборотни. Когда человеки, а когда и звери.

— Про себя ли говоришь, отче Упырь? — вопросили кмети, ухмыляясь.

— И про себя тоже, — согласился Тарасий. — Был я чуток помоложе — возлюбил прикладываться к кружке. Господь нам, христианам, веселье пити не запретил. Вот и я себе разрешал. Да под сильным хмелем по-волчьи и выл… Звериная она, Русь наша. Повадками и норовом.

Дружинники гоготали, слушая его побаски. Кто-то заржал конем, ему стали вторить волком. Потом еще сраму подпустили — захрюкали свиньей. Поп Тарасий глядел на кметей с улыбкой.

— Вот что я вам скажу, дети, — посерьезнел он. — Лучше зверю из леса к людскому жилью выходить, нежели человеку в звериную нору заползать. Может, мы на Руси и милость у Господа обрели за то.

— А рогатиной забьют? — со смехом пугались кмети.

— Так это не беда, — невозмутимо ответил Тарасий. — У Христа за пазушкой вернее окажетесь.

— А навей ты видел, отче? — спросил отрок, подав ему на ноже кусок лосиного мяса из котла.

Тарасий взял мясо и стал остужать его, перебрасывая из руки в руку.

— О навьях, чаю, вы лучше меня расскажете. Никогда их не видел и не так чтобы хочу видеть. Зато, — он сделал паузу, — знавал я одного ходячего мертвеца.

— Упыря? — захохотали дружинники.

— Ну, можно и так сказать. — Тарасий откусил мясо, пожевал. — Он был точь-в-точь похож на меня. Больше того скажу, это и был я.

На него замахали руками.

— Да ну тебя, отче. Придумай что получше.

— Ни капли не придумываю, — заверил он. — Вот слушайте. Ходил я с новгородскими даньщиками до самых полуночных пределов земли. И нравилось мне это, и ватажники были довольны мной. А почему ушел от них? Однажды увидел я, как из моей длани, вот тут, вылез червь. Прогрыз изнутри ход и выполз. Я, вестимо, заглянул в ту дыру и узрел в ней множество копошащихся тварей. Меня тут же стошнило. В припадке отвращения я бросился в тайгу, долго бегал и в конце концов заблудился. Тогда я сел на трухлявый пень и сказал себе: «Тарасий! Разве не понял ты еще, что ты мертвец и тебя жрут могильные черви? Никто тебе не поможет. Только Господь Бог может воскресить тебя». Потом я четыре седмицы блуждал по лесу, питаясь мхом и сырыми грибами. Наконец Господь вывел меня к морю. Это было Студеное море. Я горячо взмолился о спасении и тут увидел три бревна, прибитых волнами к берегу. Они навели меня на мысль. Я разорвал на полосы подрясник и связал ими бревна. Затем вручил себя воле Божьей и поплыл на сём плотике куда глаза глядят. Долго меня носило по волнам, а на пятый день прибило к суше. Это были некие острова посреди моря. Кроме леса и огромных камней, лежавших повсюду, там ничего не было. Я остался там жить. Руками вырыл в лесу, под корнями сосны нору — это были мои хоромы. Зимой я глодал кору с деревьев и ел снег, летом иногда удавалось поймать в заливе рыбу. Далеко на полночь я видел два раза проплывавшие мимо лодьи. Думаю, то были варяги. Я предполагал, что окончу свою жизнь там. Но через пять лет из меня снова полезли черви, вот здесь. — Тарасий показал на живот. — Их исход был столь долог, что я лишился всяких чувств и лежал будто бревно. Они выползли все. Я понял, что Господь воскресил меня.

— Вот соврал, так соврал, поп Упырь! — усмехнулся молодой кметь, державшийся в дружине наособь, за что и смотрели на него косо.

— Эй, Гавша, не хочешь — не слушай, а врать не мешай, — окоротили его.

— Человека всякая тварь ест, — вступился кто-то за попа, — мошка, и вша, и клопы, и зверь. Бывает, и черви в нутре обживаются.

— А челядин-то твой, Гавша, запропастился куда-то, — ни с того ни с сего молвил поп Тарасий, пристально глядя на кметя. — Приметный такой был, чернявый, будто бы грецкой наружности.

— У корсунских купцов купил его, — объяснил Гавша, отчего-то смутившись. — Он посмел поднять на меня руку. Я убил его и выкинул в реку. Что тебе за дело, поп, до моего раба?

Тарасий перекрестился.

— Он мог быть христианином.

— Он не был христианином, — резко ответил Гавша. — У него своя вера.

— А тебе по твоей вере отвечать за него, — напомнил поп.

Кмети, наевшись и наслушавшись бывальщины, укладывались спать. Кто на лодью шел, кто стелил мятель на землю и заворачивался в него же. На земле, вестимо, мягче, чем на досках.

Той ночью выпал первый большой снег. Осень в здешних краях всегда торопится, будто боится опоздать в гости к зиме. Перед рассветами на воду ложилась тонкая корочка льда. Гребцы разбивали ее веслами, торопились. Воевода грозился — не успеют к ледоставу в Ярославль, зимовать гребцам на вмороженных в реку лодьях…

Успели.

К Ярославлю подошли под туго натянутыми парусами с вышитым на каждом княжьим трезубцем. Лодьи величаво вплыли в устье Которосли, бросили якоря у пристаней. Янь Вышатич взял в руки турий рог, окованный золотом, и трижды коротко протрубил — возвестил прибытие в град княжьего даньщика с дружиной.