Изяслав встал. Глаза его вдохновенно блестели.

— Принесите крест! — крикнул он.

Пока ждали крест, рты перестали жевать. Бояре с жадным интересом взирали на князей. Особенно занятно стало дружине Святослава. Черниговские бояре клонились друг к дружке с шепотом и усмешками.

Явился золотой с каменьями большой крест. Изяслав принял его на ладони и держал перед собой.

— Клянусь пред Богом, мужи братия, жить в любви и мире с вами, дабы не губить землю отцов и дедов наших, добытую ими великим трудом. И если обидит кто другой братьев моих, клянусь быть им защитой и вместе с дружиной прийти на помощь, не жалея жизни своей.

Князь трепетно поцеловал крест и передал его Всеволоду, сидевшему по левую руку.

Черниговский муж Твердила Славятич фыркнул в ухо воеводы Яня Вышатича:

— Известно, как киевский князь держит свое крестоцелование.

Воевода вытер оплеванное ухо и пробормотал:

— Посмотрим, что скажет Святослав.

Переяславский князь охотно обещал не заводить распрей. Крест перешел к среднему брату. Святослав поднялся, рассматривая его как диковину, и, верно, подумал о том же, о чем и его боярин.

— Что ж, — пожал он плечами, — коли другие сдержат клятву, то и я клянусь Богом.

Князь приложился к кресту и быстро сунул его в руки Изяславу.

Четвертую чашу испили. А после уже не разбирали, какая по счету, ибо чаш в тот день и в следующие, было выпито без числа. К концу пированья мед с пивом обильно текли по усам и бородам, а в рот попадали редко. И если у кого борода не была мокрой и липкой, у того, считай, веселье не задалось.

Игумен Феодосий к тому времени давно вернулся в свой монастырь и стоял на коленях в келье перед образ а ми. Ибо тревожился о том, что будет.

Черниговский воевода мокрых и липких бород не любил. Пока князья не разъехались восвояси, Янь Вышатич три дня скучал в пустых посадничьих хоромах, где встал постоем со своими отроками. Посадник Микула Чудин пировал со всеми, и перемолвиться словом, потолковать о государственных делах было не с кем.

Еще перед тем, как съехаться в Вышгород, братья Ярославичи пересылались гонцами. Уговаривались заново обсудить Русскую правду и дополнить новыми главами, а действие иных прежних отменить. К примеру первую — «мстит брат за брата или сын за отца, либо отец за сына…». К чему позволять люду убивать своих кровных врагов, если пролитую кровь можно обратить в серебро и золото? Пускай платят за убийство! Меньшую часть родичам убитого, б о льшую — в княжью казну. Сколько можно было б гривен собрать с киевской черни, погубившей в мятеже немало княжьих людей! Вирами заново наполнилась бы разграбленная казна. Но Русская правда говорила «мсти», и созвучный мести князь Мстислав исполнил закон.

Загоняв посыльных, князья урядились рассмотреть это дело в Вышгороде, после перенесения святых мощей. Теперь, однако, воевода сомневался: вряд ли после стольких возлияний Ярославичи захотят вспомнить об уговоре. А значит, и скука его не будет вознаграждена.

Скоро выяснилось, что с разгульного пира сбежал не он один. В ворота посадничьего двора въехали на конях двое. В одном, огромном варяге с медно-красными волосами под шапкой, воевода признал переяславского боярина Симона Африканича. Ко второму, намного моложе, присматривался дольше.

— Я не в обиде на тебя, боярин, что не узнаешь меня, — усмехнулся тот, спешившись. — Кто я — всего лишь старший сын младшего из князей Ярославичей! Меня и на княжьих съездах-то не замечают.

Варяг махом сбросил свою тушу с коня, подняв с земли облако пыли. Он был мрачен и молчалив.

— Прости, княжич, — с досадой ответил воевода. — Слаб очами стал. Старею.

— Я же сказал — я не обиделся. — Глаза Мономаха задорно сверкнули. — Но, видно, и впрямь ты стал стар, боярин, коли избегаешь веселья в пиру.

— Разве иметь разум значит быть старым? — возразил Янь Вышатич. — Или ты и себя считаешь стариком, юный князь?

— Достойный ответ, воевода! — рассмеялся Мономах. — Мне и самому не любо лежать за столом лицом в блюде.

— Что привело тебя ко мне, княжич? — спросил боярин. — Или ты приехал к посаднику Чудину? Вот уж кто наверняка лежит в блюде.

— Мы с Симоном приехали к тебе, Янь Вышатич, — сделался серьезным Владимир Всеволодич. — Вернее, к твоему отроку, который служил тебе на пиру.

— Не подобает вести разговор во дворе, — ответил воевода с едва заметной оторопью и пригласил гостей в терем.

Челядь уставила яствами стол в большой светлице. Но притрагиваться к снеди и питию ни у воеводы, ни у князя с варягом охоты не было.

Расселись по лавкам.

— Вели позвать своего отрока, боярин, — сказал Мономах, в нетерпении дергая молодой рыжеватый ус.

— Для чего вам мой холоп? — осведомился воевода.

— Холоп? — удивленно переспросил князь. — Как он очутился в рабах?.. Хотя неважно. Кто бы ни был, он — свидетель убийства и должен быть допрошен.