Старец закончил и снова согнулся в поклоне.

Монахов его история взволновала. Одни стали истово креститься, другие распластались ниц. Некоторые принялись горько рыдать — оттого, что далеки еще от спасения и переплывают пучину, полную таких опасностей.

Никто сперва не заметил, как в храме появился еще один монах, в дорожном плаще с клобуком. Он остановился в притворе и спокойно взирал на бурное волнение иноков. Пришлый монах был не молод и не стар, власы имел длинные и гладкие, расчесанные в середине на пробор, а глаза большие и внимательные. В руке он держал посох, знак монастырской власти.

— Никон!

Игумен, первым узнавший пришлеца, радостно торопился навстречу ему сквозь толпу братий.

— Феодосий!

Они обнялись и трижды расцеловались.

— Вернулся?

— Вернулся!

— Насовсем?

— Насовсем.

Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.

Когда-то Никон, монах-священник, постриг в чернецы самого Феодосия. Печерский игумен почитал его отцом и учителем наравне с Антонием, потому радовался совсем по-ребячьи. Он благословил иноков, дозволив расходиться, и повел Никона к себе в келью.

— А ты, Феодосий, — улыбался Никон, — гляжу, все такой же строгий постник и молитвенник.

— Как и ты, отче Никон.

— Монастырь отстроил — любо глазу. И чернецов своих в крепких руках держишь.

— Да и ты со своими, верно, не слаб. На кого же оставил их?

— Нашлось, слава Богу, на кого. Думал я, Феодосий, когда шел сюда, что обрету здесь тишину и покой. А у вас тут такое творится! Давеча был я в Белгороде, княжьей вотчине неподалеку от Киева. Туда прибежал Изяслав со своими боярами и стоял там, пока не побежал дальше.

— Что ж князь? Уныл? Гневен?

— Гневен, да не на Всеслава. Опять князь сердит на нашего Антония. Раскричался так, что за полверсты слыхать было, и ногами сильно топал.

— Чем же ему отец наш так досадил? — удивился Феодосий, отворяя дверь кельи и пропуская Никона вперед.

— А ты не знаешь?

— Видит Бог, ничего о том не ведаю.

Никон широко перекрестился на иконы в углу и опустился на лавку, на которой игумен сидя дремал ночами.

— Прости, Никон, не могу тебя потчевать в келье, — повинился Феодосий. — Вкушать у нас заведено только в трапезной, когда ударят в било. Не желаешь ли выпить с дороги воды?

— О порядках, которые ты завел в монастыре, знаю, слыхал. Общежительный устав — дело благое и для иноков спасительное. От воды, если позволишь, воздержусь, дотерплю до трапезы.

Феодосий утвердился на маленькой скамейке возле прялки. Игумен любил рукоделье и вечерами прял нитки для шитья и книжного переплетения.

— Чем, спрашиваешь, Антоний досадил князю? А не его ли слова передают, что Господь-де покарал князя за неправое заточение Всеслава?

— Вот те на! Экая напасть, — опечалился игумен.

— Изяслав оные речи по-своему истолковал. Антонию-де Всеслав-самозванец более по душе, чем законный князь киевский. Чем не повод для гнева? И то надобно Изяслава понять — без отчего стола остался, бесприютен и гоним. Где уж страсти удерживать. Опасаюсь, когда вернет он себе киевский стол, вновь нам несдобровать.

— Господь милостив.

— И то верно. — Никон внимательно оглядел келью. — А что, отче игумен, примешь меня к себе жить?

— Приму, отче Никон, — обрадовался Феодосий. — Одному в келье теснее, чем вдвоем.

— Мудр ты, игумен, — улыбнулся Никон. — Только надобно мне какой-никакой столик поставить. Люблю я, отче, книжное разумение и написание. С собой вот принес немало пергаменов.

Никон похлопал по своей заплечной суме.

— Помню, — Феодосий тоже заулыбался. — И заветы твои о почитании книжном не забываю. Иноков к тому же приучаю.

— Вот и славно!

Из-за двери в келью проник голос старца Матвея:

— Молитвами святых отцов наших, впусти, отче игумен! Господи, помилуй.

Войдя, старец поклонился Никону, а затем обнялся с ним.

— К земле клонишься, брат Матвей! — смеясь, укорил его Никон. — Негоже!

— Плоть к земле, душа к небу, все верно, брат Никон.

— Когда ж собираешься на небо? Не повестили тебе еще?

— Еще и тебя печерским игуменом увижу, брат, не раньше.