— Что же ты не отстал от них, отче? — спросил Несда.

— Хотел их Христом усмирять. Да сам, на них глядя, будто язычник сделался. Был у меня некогда свой храм и приход, паства была. Со временем разбежалась вся.

— Как так?

— С покаяльниками я суров был не по разуму. За самое легкое прегрешение налагал епитимьи и на проповедях громы метал. А ведь сказано: не в громе Господь и не в стихиях, а в тихом веянии. Но я понял это намного позднее, когда постарел и поумнел. А тогда, растеряв паству, потерял и место. С тех пор я ищу себе применение и хлеб насущный. Сперва зарабатывал площадным писцом, составлял письма на бересте для неученых. Потом трудился в книжне князя Владимира Ярославича, переписывал книги с одной славянской азбуки на другую. Сиречь с древней глаголицы на нынешнюю кирилловицу.

— Отчего же не остался в книжне, отче? — взволнованно спросил Несда. — Там тишина и покой, и книжная премудрость…

— Ишь ты. — Поп Тарасий поглядел на отрока с добрым интересом. — Книжная премудрость… Да разве ее я искал? Не покоя и тишины мне хотелось, а чтобы под ногами пропасти разверзались и оттуда нужно было б кого-нибудь за волосы вытягивать. Из житейского моря-окияна хотелось мудрость черпать, а не из книг. Души спасать, а не глядеть на них сквозь письмена.

— Много спас-то, Тарасий? — с большим сомнением спросил Душило.

— Твоя правда, — признал поп с горьким вздохом, — никого не спас и себя погубил.

— Я буду за тебя молиться, отче! — пообещал Несда.

Поп Тарасий наклонился и поцеловал его в лоб.

— Молись, чистая душа.

Так и доехали с обозом до самого Киева. На всю дорогу ушло четыре седмицы — конец зимы и начало весны, до половины Великого поста. В стольном граде в это время славили Дажьбога, замкнувшего зиму, отомкнувшего лето. Ряженые ходили с песнями по дворам, собирали угощение для солнечного божества, чтобы сила его быстрее прибывала и земля поскорее разнежилась в его крепких жарких объятьях. За городом, на Крещатицкой долине у Днепра и по холмам возле рек жгли костры. Прыгали над пламенем — кто парами, кто в одиночку. Пар было больше — за осень-зиму успели сыграть немало свадеб. Одиночек же срамили за то, что не сумели вовремя завести себе пару и не могли теперь своим любовным жаром помочь солнцу прогнать с земли холод.

Поп Тарасий, сойдя с саней на Подоле, размял ноги, уговорился с Душилом о скорой встрече и пошел прямиком к обрядовым кострам в долине Крещения Руси. А что он там делал и как увещевал киевских двоеверов — миром или громами, о том Несда и Душило не сведали.

— Ну что, — потер в затылке храбр, — пойдем сдаваться?

— Пойдем, — со смешанным чувством ответил Несда. Ему было радостно вернуться домой. Но как-то еще встретит их отец — возвратившихся раньше срока, без лодий и без нового товара, с одними убытками?

Прежде чем подняться в верхний город, зашли на торг. Душило за гривну, совсем дешево, продал коня. Пешком дружиннику, хоть и бывшему, ходить срамно, тем паче в стольном граде. Но он решил потерпеть унижение, чтоб Захарья сразу увидел — кается человек и свою вину полностью признает.

В Копыревом конце жизнь текла своим чередом. Отстроились новые дома, подновились старые. Копыревский торг шумел будто бы гуще. На улице рубились деревянными мечами и играли в свайки незнакомые Несде мальцы. Меж усадеб празднично гуляли ватагами разнаряженные парни в распахнутых свитках и румяные девки в узорных душегрейках.

У ворот своего двора Несда остановился.

— Страшно, — поежился он.

— Легче в полон к степнякам, — согласился Душило.

Увидев их, дворовый челядин закричал истошно, во все горло:

— Хозяин! Хозяин!

Душило легонько стукнул его по лбу:

— Чего шумишь!

Раб сел на груду снега и затих в испуге.

Несда кинулся на шею дядьке Изоту, вышедшему на вопль челядина. На крыльце появился Захарья, к нему липла сбоку любопытная Баска.

— Не ждал, — с мрачным предчувствием молвил купец и толкнул Баску в руки выбежавшей Мавры. — Чем порадуете, гости дорогие?

…Закончив рассказ, Душило положил на стол тощий кошель, а к ногам Захарьи придвинул мешок.

— Вся прибыль, — виновато сказал он. — Ничего не утаил.

Несда не сводил глаз с отца. Он знал, что Захарья не станет кричать и ругаться — никогда этого не делал. Он, будто скряга, сбережет все горькие чувства внутри себя, а наружу выплеснутся только капли — потемневший взгляд, тоскливая усмешка, дрогнувший голос. И тягостное немногословие.

— Что в мешке? — глухо спросил Захарья.

— Череп.

Несда вздрогнул и перевел ошарашенный взгляд на храбра.

— Золотой? — невесело осведомился купец.

— Лучше. Настоящий. Конский.

Душило, единственный из всех, немного повеселел.

— И что мне с ним делать? — недоумевал Захарья. — На тын повесить?

— Нет. — Душило помотал головой. — Это ценная черепушка. Реликвиум. — Он поднял указательный палец. — Этой головой дорожил сам князь Олег Вещий.