И сице же и сему бысть отъ дияволя научениа, ибо неции отъ ереи, друзии же отъ черноризець како бы на нь въстати, овии же отъ града потязати и укорити исходяще, друзии спиру творяще, яко ничто же сведуща противу насъ глаголааху, и тако посрамлени съ студомь отхожааху, И пакы не преставааху, крамолы на нь вьздвизающе въ граде и везде, глаголюще: «Се уже весь градъ к собе обратилъ есть». Ефрем как бы боится быть недопонятым и позволяет себе обратиться с разъяснением к читателю — Есть бо, о братие, о семь приложити слово на утешение вамъ: тако бо бе благодатью Христовою утешая приходящаа, и пленяя ихъ душа и смыслъ ихъ, дабы възможно и неотходящу быти, яко же и сему мнози суть послуси. Этого не мог стерпеть и сам игумен монастыря и отлучил Авраамия, говоря: «Азъ за тя отвещаю у Бога, ты же престани уча». Агиограф прибавляет: и много озлоблениа на нь возложи.

Авраамий вынужден был перебраться в город, в монастырь Честного Креста. Но и тут всё продолжалось по–прежнему и даже в еще большем размере: Авраамий утешал приходящих, пленяя их душу и разум. И тут начата […] учение его множайше быти. Несмотря на то, что врагъ сетоваашеся, это было хорошее, видимо, захватывающее дух время. Паства росла и, что важнее, проникалась глубже духом христианства и обретала для себя новые жизненные силы, более четкие духовные ориентиры. Отношения Авраамия со своими духовными детьми становились теснее и глубже, а Господь Богъ раба своего прославляаше и съблюдааше на всяко время, благодать и силу подавая рабу своему. Природные и благоприобретенные дарования Авраамия росли, его отдача людям стала максимальной. Говоря языком сего века, он был как никогда популярен, был «героем дня» и «героем города». Чем был он обязан тому, что привлек к себе особое внимание всего города, — об этом несколько ниже. А сейчас — о других следствиях этого успеха Авраамия в христианизации жизни в Смоленске.

Прежде чем перейти к этой теме, Ефрем, как бы чувствуя всю ту ответственность, которую он берет на себя, и неполную уверенность в своих возможностях, просит помочь ему молитвами, чтобы Господь дал ему закончить его работу — написать ее для тех, кто хочет читать и следовать житию преподобного, чтобы велику отъ Бога милость прияти сде и въ будущий и страшный день възданиа Христова (отсылка к уже поднятой в связи с Авраамием темой Страшного Суда) [77] . И только после этого агиограф приступает к тому, сам пересказ чего уже может оказаться соблазном. Читая это описание, нельзя забывать, что в основе его лежит, очевидно, свидетельство самого Авраамия, переданное им людям из его окружения. Любой иной источник кажется сомнительным, маловероятным и даже невозможным. Если это так, то сам рассказ агиографа несет на себе печать личных переживаний преподобного и отчасти, видимо, его индивидуального стиля. И во всяком случае по этому рассказу можно восстановить, как воспринимал Авраамий с ним происходящее и что он пережил.

Видя же себе сотона побежена Христовою силою отъ святаго, яко являашеся ему овогда в нощи, овогда въ день, устрашая и претя, яко огнь освещаа и в нощи, яко мноземъ еще не спящимъ с нимъ, да овогда стужая, ово являяся въ мнозехъ мечтаниихъ, яко и до стропа, и пакы яко левъ нападая, яко зверие лютии устрашающе, другое яко воини нападающе и секуще, иногда и съ одра и смещуще. А егда отъ сна въстаяше блаженый, по малу сна укусивъ отъ злыхъ окаянныхъ бесовьскыхъ мечтовъ, и въ день боле ему о семь стужающе, тем же ово собою, ово въ жены бестудныя преображающеся, то же, яко о Великомъ Антонии пишется. — Здесь составитель «Жития» делает отступление — Видя Господь силу неприязнину и его злобу на ны, не попусти вся воли его, но яко же самъ весть, тако и попущаеть по силе […] приимати его брань. Господь, явившийся Антонию и повелевший ему дерзать («Не бойся, азъ ти помогу»), действительно помог ему. Об этом помнил и Авраамий, и Господь и сему блаженому свою благодать и силу подавааше и избавляше. Не мудрено, что Сатана не одолел преподобного, которому помогал сам Господь, и тогда он сделал то же, что и в дни Христа: Но яко есть пасущихъ душа приимати беды, и вшедъ сотона въ сердца бесчинныхъ, въздвиже на нь: и начаше овии клеветати епископу, инии же хулити и досажати, овии еретика нарицати, а инии глаголаху на нь — глубинныя книгы почитаеть [см. о них ниже. — В. Т.], инии же къ женамъ прикладающе, попове же знающе и глаголюще: «Уже наши дети вся обратилъ есть» […] Истинною реку тако, никто же аще бы не глаголя на блаженаго Авраамиа въ граде, но диаволъ о семь радоваашеся. Но радовался и блаженный, терпя о Господе.

И наступило то безумное время, когда зло связывает людей сильнее, чем добро, когда, в глубине души сознавая, что «коллективный грех» уже объял их и что вина, а может быть, и имеющая пролиться кровь блаженного будет на них, они вошли в стихию садо–мазохистического, став удивительно инициативными и изобретательными и стремясь дойти до конца:

Събраша же ся еси от мало и до велика весь градъ на нь: инии глаголють заточити, а инии къ стене ту пригвоздити и зажещи, а друзии потопити и, проведше въсквозе градъ. Не так же ли вела себя иерусалимская чернь в последние дни жизни Христа? В таких обстоятельствах народ превращается в чернь, в безумное и жестокое стадо, и народом имеют право называться лишь те, кого безумие не объяло. Но мало было в большом городе Смоленске тех, кто не был охвачен безумием и не требовал крови, как требовали в дни Христа — «кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27, 25 и др.). И вообще дальнейшее описание все более и более нарастающей угрозы смерти удивительно напоминает суд Пилата и поведение иерусалимской черни, умело направляемое первосвященниками, старейшинами и всем Синедрионом. Это подобие далеко от случайности: Ефрем сознательно «разыгрывает» эту тему, сопоставляя ее с новозаветной. И он прав, видя в судилище Авраамия подобие тому первому суду. Едва ли можно сомневаться, что и сам Авраамий сознавал это подобие и старался подражать Христу: во всяком случае «Житие» свидетельствует об этом.

Когда на епископском дворе собрались игумены, священники, дьяконы, церковнослужители, чернецы, князья и бояре, послали за блаженным. Посланыя же слугы, емше, яко злодеа влачяху, овии ругахуся ему, инии насмихаахуся ему и бесчинная слова кыдающе, и весь градъ и по торгу, и по улицамъ — везде полна народа, и мужи же, глаголю, и жены, и дети, и бе позоръ тяжекъ видети. Блаженый же бе яко птица ятъ руками, не умеа, что глаголати или что отвещати, но едино упование имеа къ Богу и къ нему моляся отъ такая избавитися печали, и в собе въспоминая страсть Господа нашего Исуса Христа [78] , яко вся си претерпе нашего ради спасениа, и за нихъ моляся […] (это претерпе Христа — тот пример, которому следовал и Авраамий, см. выше о предикате терпения в связи с ним). И молитва сделала свое дело: Яко же и бысть; князю бо и властелемъ умягъчи Богъ сердце; игуменомъ же и ереомъ, аще бы мощно, жива его пожрети. Когда Авраамия вели в суд (на снемъ), преподобному Луке Прусину у церкви архангела Михаила явился Господь — и глась бысть ему, глаголющь, яко «се возводять блаженаго моего угодника на снемъ съ двема ученикома, истязати хотять, ты же о немь никако же съблазнися». И этот глас через голос Луки Прусина был услышан (хотя бы отчасти) и на суде. Этот голос напомнил о несправедливом унижении Авраамия и хуле, на него возводимой, о том, как некогда, в давние времена, такие же безумные люди и их епископ, не имеющие страха Божьего, хотели безвинно убить другого святого, о гневе Божьем, который падет на собравшихся здесь людей, если они совершат задуманное и столь им желанное злодеяние, о необходимости покаяния.

И голос был не только услышан — ему вняли, хотя сначала опять–таки не все. Приведену же бывше блаженному на судъ, ничьсо же на нь вины не обретающимъ, но бе–щину попомъ, яко воломъ, рыкающимъ, тако же и игуменомъ; князю же и велможамъ не обретающимъ такыя вины, но изискавше все, несть неправды никоея же, но все лжуть, тогда яко едиными уcты [единство в отречении от задуманного преступления. — В. Т.]: «Неповинны да будемъ, владыко, — рекуще къ всемъ, — еже таку на нь крамолу въздвигнули есте, и неповинны есмы, иже на нь глаголете или что съвещаете како любо безаконно убийство!» И глаголюще: «Благослови, отче, и прости, Авраамие!» — и тако отъидоша въ свояси. И все–таки те, кто действовал по наущению Сатаны, хотя и не сознавая этого, не оставили своих злоумышлений:

Наутрия же събравшимся игумени и ерей, и вины, яже преже глаголааху, укоривше, озлобивше, възложиша на нь. И отъ того времене пакы вниде в монастырь, иде же бе преже остриглъся блаженый, яко не приемшу ему никоего зла. Се же отъ сего времене многа зла пребысть: елико бяше блаженнымъ научено, еси ти обратишася на своя дела злыхъ грехъ.

Что было бы дальше с Авраамием, сказать трудно, если бы блаженный Лазарь (тогда он был священником, а впоследствии и епископом), видя несправедливости, творимые против Авраамия, и продолжение преследований его, не нашел в себе мужества, придя к тогдашнему епископу Игнатию, сказать ему прямо в лицо — Великой есть быти опитемьи граду сему, аще ся добре не опечалиши (яко же и бысть, — добавляет агиограф). Видимо, в словах Лазаря была та убежденность и сила, которая заставляет поверить и внять им. Игнатий сразу согласился и послал объявить всем игуменам и священникам запрет на хулу, возносимую ими на Авраамия (…заповедая и запрещая всемъ отъ всякого речениа зла престати, яже на блаженаго Авраамия). Но и, пытаясь хотя бы частично сохранить равновесие, Авраамию было запрещено принимать кого–либо из приходящих к нему. Более того, Игнатий пошел и дальше: мнози же мечници на всехъ путехъ стрежааху, а неции разграблены быша.