За столом снова воцарилась тишина.

– Ты бы поговорила с ней по душам, – Павел Степанович опять насупился. – Может, тебе объяснит, раз мне не хочет. В монастырь… С ума сойти можно! Родная дочь Павла Смагина, без пяти минут мэра – монашка. Страшный сон! Фильм ужасов! Хичкок[1] отдыхает!

– Да говорила уже, и не раз, – чуть слышно ответила Любовь Петровна, тоже опустив голову. – Вернее, пыталась поговорить, что-то понять, ведь все эти ее желания для меня тоже…

Она пожала плечами.

– Самое лучшее, как мне кажется – набраться терпения и подождать. Ведь этот самый монастырь, куда она рвется, где живет эта… как ее… матушка Адриана, он не за тридевять земель. Пусть похлебает их щей после нашего стола, померзнет, посидит без света и тепла, уюта, комфорта. Посмотрим, надолго ли хватит ее желания стать монашкой. Просто нужно набраться терпения и подождать. А ломать через колено, подчинять своей воле – не тот уже у них, Пашенька, возраст. Кабы чего дурного тогда не вышло. Назло тебе и мне.

– Подождать… У меня выборы на носу, все брошено для победы, а ты: «Подождать». Не получится, Любочка, подождать. Никак не получится. Я ведь не сам. Со мной, как ты говоришь, команда, а за командой – большие люди, очень большие. Большие деньги. Я не имею права на проигрыш. И не в моем характере проигрывать, сама знаешь. Тем более, когда речь идет о выборах мэра, а не игре на теннисном корте, где я люблю помахать вместе со своими толстопузыми друзьями ракеткой. Это тебе не старые советские времена, когда мы дружным строем шагали на избирательные участки и так же единодушно голосовали за тех, кого нам приказали любить. Нет, голубушка. Сегодня все решают политические технологии, политическая хитрость, где любая мелочь может развалить все планы. И представь теперь, что в руки оппонентов и всех, кто их обслуживает – писак, журналюг, репортеров, сайтов – попадает факт, что родная дочь нефтяного олигарха, будущего мэра Павла Смагина решила скрыться от отца, матери и всего белого света в келье, среди каких-то полоумных, безграмотных старух, которые не знают ничего, кроме своего бормотанья и заунывного вытья. Это, Любочка, будет настоящая находка для моих противников. Те даже не станут вникать, что, зачем и почему, а такую истерику закатят, так на смех поднимут, что мне тогда не в мэры, а самому без оглядки в монастырь бежать. Представить страшно! Там ведь тоже не лохи, не наивные хлопчики сидят, а свои спецы, которые следят за каждым моим шагом: а ну споткнусь, а ну оступлюсь, не туда шагну. И не только за мной: за девочками нашими тоже. Их успех – мой успех. Их ошибка – мой провал. И вот на ближайшей пресс-конференции или в прямом телеэфире на политических дебатах кто-то задает мне вопрос: «Господин Смагин, это правда, что одна из ваших дочерей решила податься в монастырь? Неужто замаливать грехи? Чьи, позвольте спросить? Может, ваши, о чем так много пишут и говорят?». Что тогда? Петлю на шею от позора? Или пулю в лоб?

– Паша, зачем ты так сгущаешь краски? Зачем все драматизируешь? – состояние Павла Степановича начинало передаваться его жене. – Даже если и так: в монастырь. Шли же раньше туда люди, и никто не делал из этого никакой трагедии. Помнится, моя покойная бабушка – она верующей была – рассказывала, что в нашем роду тоже кто-то из монахов был. Или монашек.

– Ну и что ты хочешь этим сказать? – Смагин усмехнулся, исподлобья взглянув на жену. – Зов далеких предков проснулся? Что еще за глупость? А почему же в таком случае ты сама, голубушка сизокрылая, не подалась в монашки, а пошла за мной?

– Эге, – тихо рассмеялась Любовь Петровна, – куда там было устоять перед таким орлом! Помню, как запоешь под гитару – девчонки со всех этажей нашей общаги сбегались послушать и посмотреть на такого красавца. Позвал меня – вот и пошла.

Смагин улыбнулся.

– Мои предки, в отличие от твоих, были моряками, служили царю и Отечеству под Андреевским флагом, сражались с японцами под Цусимой, один из них оказался даже среди бунтарей на знаменитом броненосце «Потемкин». И что с того? Во мне почему-то не проснулся зов предков: отдать швартовы и уплыть в море. У меня любовь к морю не идет дальше солнечного пляжа на побережье Адриатики да палубы нашей красавицы-яхты. Вся моя молодость прошла в тундре, где я искал нефть, лазил по непроходимым болотам, топям, жил среди шаманов, полудикарей, кормил своей кровушкой лютых москитов, мерз вместе с геологами в палатках, жрал сырую рыбу, чтобы не схватить цингу. Вот это моя стихия, а не разные моря и океаны с их штормами, девятым валом, качкой и прочей романтикой. Кому нравится – туда им и дорога, коль так тянет.

– А почему ты не допускаешь, что кого-то тянет не в море, как твоих предков, и не в тундру за нефтью, как тебя в молодости, а в монастырь? – Любовь Петровна старалась сохранить спокойный рассудительный тон. – Согласись: шли ведь зачем-то туда люди, и не единицами, не десятками, а тысячами…

– Шли! – Смагин снова стал резким, схватив жену за руку. – Не знаю, зачем они туда шли, но шли, согласен. Только согласись и ты: все это было раньше, а не теперь, когда на дворе двадцать первый век, когда компьютерные технологии вытеснили последние остатки всякого мракобесия и веры в разные сказки о чудесах. Тогда было одно, теперь все совершенно иначе. Еще немного – и интернет полностью овладеет не только умами, но и душами людей. Он уже владеет ими. Неужели сама не видишь? Там теперь все: газеты, журналы, бизнес, церкви, знакомства, секс – все! А дальше будет еще больше, чем все.

Он хлебнул теплого чая и задумался.

– Нет, я допускаю: кто-то вырос в религиозной семье, какие-то традиции… И себя я не считаю таким уж безбожником, помогаю храмам отстраиваться, восстанавливать, что разрушили. Награду, между прочим, имею за эту помощь. Ты вот ходишь в церковь – ну и ходи, я ничего не имею против. Но когда не благодаря богатым дядям и тетям, а своим трудом, упорством, ценой всей своей жизни я добился признания в обществе, успеха, когда есть солидный бизнес, связи, партнеры, планы, проекты – кому все это передать? Для кого все это? Для чего мы старались, чтобы наши любимые двойняшки получили престижное образование за границей, увидели мир – не комнатушку в студенческой общаге с общим туалетом на весь этаж, а настоящий мир: красивый, счастливый, богатый? Для чего? Чтобы все это сгноить в монастыре? Или отдать монастырю? Не знаю только, что они со всем этим делать будут. Да и нужно ли оно им? Эх, Надька, Надька, ну и удружила ты родному отцу. Удружила, ничего не скажешь. Никогда бы не подумал, что из тебя вырастет такая недотепа, эгоистка. Не думаешь ни об отце родном, ни о его авторитете, ни о родных людях – ни о ком. Только о себе. Да и о себе не думаешь. Выдумала себе сказку о душе какой-то – и живешь этой сказкой…

2.

В дверях гостиной показалась фигура стройного молодого мужчины.

– Что тебе, Выкван? – повернулся Смагин.

– Хозяин, хочу напомнить, что через полтора часа у вас намеченная встреча с людьми из центра, – тихим, но четким голосом сказал тот. – Машина сопровождения и охрана будут через сорок минут.

– Спасибо, – Павел Степанович одним глотком допил свой чай и встал из-за стола. – Пойдем собираться. Заодно расслабь мне голову, от всех этих проблем и разговоров она у меня как чугунок.