Деятельность таких отрядов развивалась на незначительной территории — одно-два села. Истребляли шляхту и старост, начисто грабили и жгли их именья; заодно доставалось и крестьянам, оставшимся верными помещику и не желавшим примкнуть к движению.

Внутренняя логика народного восстания не оставляла никому возможности соблюдать нейтралитет, держаться в стороне от быстро развертывающихся событий. «В это время, — повествует летописец, — большая скорбь и поруганье были значным людям всякого сословия от посполитых людей, а особенно от голытьбы, так что хотя бы иной значный человек и не хотел вступать в это козацкое войско, ему все же приходилось делать это ради того, чтобы избавиться от посмеяния и нестерпимых бед в виде побоев и чрезмерных требований кормов и напитков, вследствие чего и эти люди должны были приставать в войско к козачеству».

Но подавляющее большинство жителей примыкало, конечно, к восстанию не страха ради, а вследствие искренней ненависти к притеснителям. Хмельницкий проявил дарования крупного военного деятеля. Испытывая острый недостаток в грамотных людях, он все же сумел наладить организацию прибывающих: их записывали в козаки, объединяли в сотни и полки, находили начальников и посылали в определенные районы.

Отряд под начальством Ганжи был послан к Тульчину; туда же направлен отряд Остапа. Кривонос отравился под Махновцы, Гладкий — на Полесье, Голота — в Белоруссию, Гайгура и Вовгура — под Киев. Каждый из этих отрядов обладал полной инициативой и самостоятельностью; в то же время Богдан координировал их действия.

Однако далеко не все повстанцы шли в армию Хмельницкого. Очень многие предпочитали партизанить на свой страх и риск. Несколько куп объединялось между собою, образовывало более или менее крупный отряд — так называемый загон и предпринимало опустошительный рейд по округе.

К такому загону примазывались иногда темные личности, стремившиеся не столько сражаться с поляками, сколько пограбить население занятых территорий. В бою предводителям загонов удавалось поддерживать дисциплину, но в остальное время они не могли, а иногда и не хотели контролировать поведение повстанцев.

Войско Хмельницкого также не представляло собою регулярной армии. Однако в нем был твердый костяк из привыкших к дисциплине козаков, были авторитетные полковники, была сильная направляющая воля самого Богдана, умевшего среди событий текущего дня не терять перспективы.

В партизанских же загонах, борьба которых носила местный характер, было много героизма, но овеянного губительным дыханием анархии. Оттого разумное и целесообразное переплеталось с ненужным и нелепым; храбрость переходила в отчаянность, суровость — в лютость.

Вот как описывает Н. И. Костомаров деятельность таких партизанских отрядов: «Обыкновенно, как скоро козацкий загон появлялся в панском местечке или селе, подданные принимали гостей, как избавителей, соединялись с ними и устремлялись на палац или двор своего владельца… сожигали панское жилье, а имущество разделяли с крестьянами, вознаграждая их за долговременные поборы и панщину. Соседние дворяне, едва услышали о корсунском поражении, складывали поспешно на возы свое имущество и бежали с однеми душами,по выражению современного дневника, из Руси в Польшу, покинув свои замки и укрепленные дворы. Но не часто удавалось такое бегство: «каждый хлоп — нам неприятель, каждое русское местечко и селение — гнездо врагов», говорит дворянин-современник; на каждой тропинке готовы были встретить беглецов недобрые гости с булатными, обоюдоострыми саблями или с дубинами… Случалось и так, что в то время, когда козаки лежали мертвецки пьяными, в разоренный замок или местечко вбегали дворяне с вооруженными толпами и, в свою очередь, терзали их.

…Ненависть ко всему польскому простиралась до того, что гибли православные ремесленники и торговцы за то единственно, что, следуя тогдашнему обычаю, носили польское платье или закидывали на польский лад в речах. «Не один молодой франтик, — говорит летописец, — который подбривал голову и отпускал наверху головы чуприну, заплатил жизнью за свое щегольство».

То обстоятельство, что данное восстание ознаменовалось особенными жестокостями, обусловлено глубокими историческими причинами.

Прежде всего сказалась вековая ненависть украинского народа к его поработителям. Вряд ли какой-нибудь другой народ в Европе испытывал в то время такой двойной гнет — национальный и социальный, — как народ Украины. Не было, кажется, мук, которых не узнал бы он под владычеством польских панов. Это, конечно, не могло не отразиться на ходе событий, когда столь долго подавляемые силы восстания нашли, наконец, себе выход.

Затем сказалось и то, что борьба протекала крайне напряженно: успех клонился поочередно то на одну, то на другую сторону. При этом, когда верх одерживали паны, они учиняли столь ужасную и свирепую расправу, в сравнении с которой бледнеют все действия, творившиеся восставшими. Там, где господствовал лозунг «Смерть за смерть», естественно возник и лозунг «Пытка за пытку».

Жестокости, о которых повествуют современные летописцы, творило, по преимуществу, не войско Хмельницкого в собственном смысле слова, а партизанские купы и загоны. Важно провести четкую грань между действиями таких загонов и основной армии Хмельницкого. Это опровергает преувеличенные обобщения, делавшиеся некоторыми, особенно польскими историками.

Из этого, понятно, не следует, что основное ядро народной армии — козаки Хмельницкого совершали восстание, так сказать, в белых перчатках. Но здесь жестокость, обусловленная всем течением событий, предшествовавших и сопровождавших восстание, умерялась наличием дисциплины, присутствием ряда людей, в первую очередь самого Богдана Хмельницкого, не одобрявших бесцельного пролития крови. Не то было в загонах и купах: там часто некому было умерить, ввести в русло ярость исстрадавшихся масс.