«1. Паны державцы и украинские урядники обходятся с козаками не как с рыцарями, а как с рабами. 2. Хутора, нивы, мельницы и все, что понравится, паны отбирают у них, а их самих заключают в тюрьмы, мучат, убивают. 3. Собирают с козаков, проживающих в королевских именьях, точно с мещан, десятину и поволовщину. 4. Не дозволяют козакам содержать у себя старых отцов и матерей. 5. С козацких вдов, хотя бы их сыновья были на службе, требуют подати и немилосердно грабят. 6. Козацкие полковники не препятствуют этим утеснениям. 7. Жолнеры забирают у козаков скот и фураж. 8. Козакам не позволяют свободно ловить зверей и рыб. 9. Полковники, вкупе с жолнерами, забирают себе лучшую часть козацкой военной добычи, оставляя лишь малоценное. 10. По всякому поводу вынуждают с козаков взятку. 11. Король разрешил увеличить реестр с шести до двенадцати тысяч, а также разрешил козакам ходить в море, но ни то, ни другое не выполнено. 12. Войско не получало пять лет жалованья, которое просит теперь выплатить. 13. Просят ни в чем не нарушать древней греческой религии и возвратить православным все церкви, переданные униатам. 14. Просят сохранить за войском все льготы, дарованные прежними королями».

Такова была программа, составленная Хмельницким и привезенная в Варшаву козацкими делегатами.

Самое характерное в ней то, что, даже разгромив польские армии, Хмельницкий и его сподвижники не думают ни об отделении от Речи Посполитой, ни об уничтожении панского гнета над украинским народом. Вся программа состоит из перечисления частных войсковых обид, и только в одном пункте, тринадцатом, указывается на обиду общего характера. Но, как справедливо заметил один историк, «обиды, испытанные козаками от панов, не имели ничего специфически козацкого; те же обиды испытывал и весь народ, только в последнем случае это были уже не обиды, а тяжелое и притом признанное народом порабощение».

На борьбу, начатую козачеством прежде всего в своих интересах, отозвался весь народ. Десятки тысяч «хлопов» и мещан стекались под знамена Хмельницкого.

Борьба против шляхты уже стала общенародной. «Общенародно то движение, — писал Ленин, — которое выражает объективные нужды всей страны […] Общенародно то движение, которое поддерживается сочувствием огромного большинства населения» [85] .

А Богдан еще не понимал совершавшихся событий, не придавал должного значения могучим чаяниям масс и заботился почти исключительно об интересах козачества. Поэтому с первых своих шагов восстание было чревато глубоким внутренним кризисом.

Послы Хмельницкого прибыли в Варшаву, когда там царила полная растерянность: смерть короля, умевшего ладить с козаками, потеря войска и гетманов, бегущие из Украины шляхтичи — все это делало положение правительства очень тяжелым. Правда, вскоре наступило некоторое успокоение: Хмельницкий все еще стоял под Белой Церковью, предъявленные им требования оказались на поверку довольно скромными.

К польским магнатам вернулась обычная надменность. Собравшийся сейм отказался принять послов Богдана. Сейм вотировал войну против козаков и сбор с этой целью тридцатишеститысячного войска. Но и здесь паны не сумели обойтись без распри. Всем было известно, что войско хочет видеть коронным гетманом Иеремию Вишневецкого, бесспорно лучшего из тогдашних польских военачальников. Но у него было чересчур много врагов. Сенаторы даже не обсуждали его кандидатуры, а после долгих дебатов поручили командование новой армией триумвирату. Это были князь Доминик Заславский, потомок рода Острожских, старый, изнеженный и малоспособный человек, Александр Конецпольский, смелый, но неопытный в военном деле, и Николай Остророг, дипломат и ученый, но никак не полководец.

Разрешив таким образом свою главную задачу, сейм призвал делегатов Хмельницкого. Выполняя данную им инструкцию, делегаты держались очень скромно, во всем винили украинскую администрацию, так безбожно притеснявшую козаков, что никакого житья не стало. Тут прибыл в Варшаву один из находившихся в козацком плену панов (Собесский), которого Богдан освободил из плена. Собесский, со своей стороны, передал, что в разговоре с ним Богдан заявил:

— Я с товариществом терпели обиды и оскорбления, а правосудия негде было получить. Набрался бы целый сундук просьб наших к королю. Король и рад был бы оказать нам справедливость, да короля в Польше не слушают. Поэтому он сам велел нам добывать вольность саблями.

Расчет Богдана оправдался: среди панов начались бурные споры. Канцлера Оссолинского начали обвинять в том, что он, совместно с покойным королем, спровоцировал козацкий мятеж; украинских старост упрекали в чрезмерных притеснениях козаков. Организация армии подвигалась туго.

Среди сенаторов сформировалась группа, советовавшая пойти на уступки козакам и покончить дело мирным путем. Во главе этой группы стоял один из наиболее опытных и лукавых польских дипломатов, Адам Кисель.

Этот человек, в течение многих лет неизменно участвовавший во всех переговорах польского правительства с козаками и с Москвою, происходил из русского рода [86] .

— Я происхожу от русских ребер, — часто говорил он козакам.

— Да, но эти ребра давно покрылись польским мясом, — возражали козаки, неоднократно убеждавшиеся в коварстве Киселя.

Ко времени восстания Хмельницкого Киселю было без малого семьдесят лет. Давно забывший о русской народности своих отцов, душой и телом преданный Речи Посполитой, Кисель сперва был одним из самых ярых врагов Богдана и пытался заключить военный союз против него с московским правительством.

В апреле 1648 года он сообщал московским боярам:

«Довлеет вам знать, что никогда холопская рука, особенно изменническая, не в состоянии подвизаться против своих господ; и этот холоп, черкасский изменник, если не сбежит на-днях со своею дружиною в Крым, то поплатится головой: полем и Днепром пошли на него войска. Если даже станут помогать козакам поганые — бог будет с нами; все мы готовы… приветствовать поганские головы острыми польскими саблями».

Однако прошло всего несколько недель, и от этой хвастливой тирады ничего не осталось. «Острые польские сабли» оказались беспомощными против козацких, и обладатели их были бесславно биты под Желтыми Водами и Корсунью.