Обстановка сделалась настолько грозной, что Хмельницкий почувствовал необходимость разделить ответственность: он созвал в Переяславе раду и представил на утверждение составленные им списки реестровых. После бурного заседания был утвержден реестр в составе 42 тысяч человек (по другим источникам — 47 тысяч). Хмельницкий отослал списки в Варшаву, извинившись за превышение обусловленной к договоре цифры, но пояснив, что это вызвано чрезвычайными обстоятельствами.

Тотчас после рады Богдан выехал в Киев. Там собралось множество недовольных. Известие об отправке реестров и, следовательно, о легализации панской власти над всеми, не включенными в списки, произвело огромное впечатление. Произошел настоящий мятеж. Богдан проявил несокрушимую решительность и хладнокровие и попытался успокоить народ. Он дал обещание послать к королю новое посольство с дополнительными требованиями.

Таким образом, продолжая преследовать непокорных, Хмельницкий сам вынужден был поддерживать в народе мысль о неудовлетворительности Зборовского мира. Двусмысленность его положения день ото дня становилась все резче, все нестерпимее.

Вероятно, тогда-то окончательно рухнула мечта Богдана о независимой козацкой Украине. Уже географическое положение ее на равнине без естественных защитительных границ, в окружении могущественных государств, указывало на трудность, точнее невозможность самостоятельного существования. Хмельницкий яснее чем когда-либо понял, что если Украина не вступит добровольно в союз с каким-либо из окружающих ее государств, то ее быстро проглотит либо панская Польша, либо султанская Турция.

Было и еще одно обстоятельство, побуждавшее его с особенной энергией искать союза: отход широких масс. Обманув упования «черни» (крестьян и мещан), Хмельницкий оттолкнул их от себя, остудил ту пылкость, с которой они несли к нему свои жизни. Только революционное восстание, где к борьбе за национальную независимость присоединялась борьба за социальные права, могло питать энтузиазм народа. Чем же мог отныне Хмельницкий поддерживать в массах их жертвенное горение, их непреклонную волю к борьбе? А если народ начинает остывать к борьбе, то как сможет страна дать отпор ляхам?

Вывод был один: в осложнившейся обстановке нужно во что бы то ни стало найти сильного, надежного союзника и, таким образом, поднять дух масс, а также найти опору вовне против польского правительства.

Богдан развивает поразительную дипломатическую активность: он снова стучится в ворота Москвы, налагает на себя фиктивную зависимость от турецкого султана, а заодно ведет переговоры с молдавским господарем, с трансильванским владетелем Юрием Ракочи и с королем Швеции.

С Турцией Хмельницкий заключил в 1649 году особый договор, сроком на 99 лет (любопытно, что он подписал этот договор, даже не созывая раду). То было необыкновенно выгодное для Украины соглашение: украинские купцы получали право свободной торговли в турецких водах, в Константинополе учреждался их постоянный торговый склад; против морских пиратов объявлялась совместная борьба; в Константинополе поселялся постоянный торговый резидент Украины; в случае аварии козацкого корабля близ турецких берегов все спасенное имущество передавалось владельцу и т. д. По замечанию одного историка, если бы Украина могла спокойно пожинать плоды этого договора, то через короткий срок она сделалась бы богатой страной.

Но, заключая этот договор, ведя даже переговоры о некоторой политической зависимости от султана [132] . Богдан не придавал всему этому серьезного значения. То была с его стороны лишь перестраховка да еще демонстрация перед другими державами, имевшая целью повысить его акции. Недаром рассказывалось, что когда Адам Кисель проведал о его переговорах с Турцией, он «с испуга свалился больной».

Однако подлинное стремление Хмельницкого заключалось, конечно, не в том, чтобы связан себя союзом с Турцией, а в том, чтобы добиться тесного союза с Москвой.

Неоднократные победы Хмельницкого и явное ослабление Польши подействовали на осторожных московских бояр. В боярской думе стали поговаривать, что не худо было бы прервать «вечное докончанье» с Речью Посполитой и, пользуясь тем, что у нее после козацких походов «не много крепости осталось», вернуть обратно Смоленск. А тут произошло еще одно событие: крымский хан вошел в соглашение с Польшей о совместном нападении на Московское государство; к этому он стал подбивать и Хмельницкого. Богдан послал гонца в Москву с извещением о готовящихся кознях. При этом он не преминул заверить, что никогда не выступит против православного царя. В Москве встревожились. Даже самые осторожные из бояр стали соображать, что так или иначе воевать придется: либо с козаками против Польши, либо против поляков и татар при неопределенной позиции козаков.

Отношения московсково правительства с Речью Посполитой делались все более напряженными. Симптоматично в этом отношение посольство Григория Пушкина. В начале 1650 года он прибыл в Варшаву. Высланные навстречу паны целый день спорили с боярами насчет церемониала встречи. Паны смотрели на «москалей» сверху вниз, но москали теперь, в свою очередь, третировали поляков. В пылу спора о церемонии Пушкин крикнул пану Тышкевичу:

— Лжешь!

— За такие слова у нас бьют по роже, если бы ты не представлял царской особы, — ответил пан. Пушкин не остался в долгу.

— И у нас дураков бьют, — сказал он, — которые не умеют чтить великих послов.

Дальше — больше! Указав на пана Тыкоцинского, московский посол поинтересовался, отчего он не разговаривает с ним. Ему сообщили, что пан не знает русского языка.

— Зачем же выслали ко мне дураков? — подняв брови, спросил Пушкин.

Эту фразу Тыкоцинский вдруг понял. Он с яростью возразил:

— Не я дурак, а меня послали к дуракам. Мой гайдук мог бы вести с вами посольское дело.