Шрифт:
— И что? Теперь я буду возить этот аквариум с собой?
— Не надейся, — хиту сухо рассмеялся, кашляющий его смешок точь-в-точь напоминал сардонический смех Виктора. — Я буду в тебе, раб. Буду до тех пор, пока не решу сменить раба. Только не думай, что я когда-нибудь оставлю тебя и уйду. Я уйду не раньше, чем прежний раб умрет — тяжелой, отвратительной смертью. Ты убил Тутмеса, и я познал смерть раба. Это пик наслаждения, человечек.
— Как ты окажешься во мне? — спросил Виктор, с трудом преодолевая рвотные спазмы.
— Иди сюда. Сейчас ты узнаешь.
— Не пойду, — сказал Виктор. Губы его дрожали.
— Иди сюда. Иначе будешь наказан.
— Не пойду, слышишь ты, старый бледный глист! Зачем я тебе нужен? Я все равно не стану жить с тобой. Вскрою себе вены, брошусь под машину, отравлюсь, сделаю, что угодно, как только ты хоть на секунду утратишь контроль надо мной. Лучше смерть, чем такая жизнь.
— Да, вскроешь, бросишься, отравишься. И все равно выживешь, потому что я не дам тебе умереть. И доставишь мне двойное удовольствие — в первый раз, когда поймешь, что подыхаешь, покидаешь этот мир, не сумев воспользоваться его дарами, а во второй — когда поймешь, что остался и жить, и мучиться, и ублажать меня.
— Не пойду, — прошептал Виктор, наблюдая, как ноги вздергивают его вертикально вверх и шагают вперед, как руки вытягиваются вперед, тупо скрючив пальцы. — Нет. Нет…
— Иди, иди, человечек. Иди.
— П-почему ты не взял Лину? — хрипло спросил Виктор, шагая вперед медленно, тяжело, подобно зомби. — Она красивая, здоровая. Ее можно унизить очень сильно, очень красиво. И жить в ее теле много лет, гораздо дольше, чем в моем…
— Она не подходит. Не хочу брать в рабы тех особей, что не познали удовольствия от унижения других. Вознестись на вершину и упасть в пропасть, добиться высшей власти и лишиться ее, понять, насколько ты велик, и превратиться в раба — только такие метаморфозы дадут действительно вкусную пищу.
— Возьми Лину. П-пожалуйста…
— Хватит болтать! — рявкнул голос. — Подними крышку аквариума.
Виктор не мог вымолвить ни слова — язык отказался его слушаться. Слезы лились по его щекам, оставляли на них горячие дорожки. Дрожащие пальцы отщелкивали фиксаторы, прижимающие крышку — один за другим. Нажатие на кнопку, и крышка плавно поднялась вверх. Червь уже отцепился от питающей его трубки, плавал в густой зеленой жидкости. Затхлая вонь ударила в ноздри Виктора.
— Возьми меня, человечек. Возьми. Только аккуратнее. Аккуратнее… Будет тебе аккуратнее. Раздавить проклятого глиста.
Сломать барьер, вырваться хоть на миг из тисков чужой воли. Всего лишь секунда — ему хватит…
— Давай быстрее, мне надоело плавать в этом прокисшем супе. Виктор опустил руку в противно теплый гель, медленно обхватил червя пальцами. Тело хиту оказалось неожиданно жестким. Ничего, сил хватит. Только не думать, не думать ни о чем…
— Дави, — сказал червь. — Дави меня. Даю тебе одну попытку. Виктор стиснул зубы, резко вдохнул и бросил всю силу, всю волю и ненависть в пальцы. Бесполезно. Мышцы не отреагировали — даже, кажется, расслабились еще больше.
— Теперь это мои мышцы, — сказал червь. — Ты будешь делать ими то, что я захочу. Вытаскивай меня.
Виктор поднял руку. Червь свисал с его ладони с двух сторон, пульсирующие волны пробегали по плоскому членистому телу, струйки зеленой слизи стекали обратно в аквариум.
— Хозяин, — произнес глист. — Скажи: «Хозяин».
— Хозяин, — как эхо, отозвался Виктор.
— В каждом доме должен быть хозяин. В твоем доме хозяин — я. Отныне и до самой твоей смерти.
— Ты — Хозяин.
— Отлично, человечек. Ты становишься понятливым. А теперь открой рот.
Виктор, цепенея от ужаса, открыл рот.
— Шире! Так я не пролезу!
Челюсти Виктора раздвинулись, словно их растащили домкратом. Хрустнуло в ушах, боль пронзила распяленное лицо сверху донизу. Как можно проглотить такое — огромное, жесткое?! Эта тварь распорет его глотку, разорвет в ошметки пищевод, пробуравит желудок…
Лентец поднял головку, оснащенную тремя крючковатыми челюстями.
— Пора, человечек. Я иду домой.
Рука Виктора поднялась и запихнула червя в рот.
И настал ад.
День пятьдесят второй
Лина не сразу поняла, где находится. Сознание наплывало волнами, прорезалось мучительной болью и уходило, возвращаясь в благодатное бесчувствие. Ферменты в крови трудились, перемалывая молекулы нейролептика, паузы забытья становились все короче, и наконец Лина осталась наедине с безысходной реальностью.
Она лежала голая, распятая, намертво пригвожденная к столу тяжелым фиксатором. Пластмассовая трубка торчала в ее горле, шла в трахею, аппарат искусственного дыхания мерно нагнетал воздух в легкие, раздувал их, как меха. Каждый вздох отдавался сотней раскаленных игл, пронзал грудь насквозь.