Но на это Уинстэнли никак не мог согласиться. Ему представлялось, что идеал свободной, открытой общинной жизни несовместим с заборами, охраной, оружием. Пусть все приходят и смотрят — не надо ни от кого запирать двери. Эверард возражал, и они опять крупно поспорили. Когда показался разоренный лагерь, стало ясно, что Эверард здесь не останется. Молча, большими шагами он прошел по пепелищу, пиная и отшвыривая остывшие головешки и останки повозок; потом разыскал среди обломков тесак, взял его ручищей, постоял, расставив длинные ноги, посмотрел на небо, сплюнул и пошел прочь от лагеря. Джерард догнал его, взял было за рукав, но тот, не глядя, грубо выдернул руку. Затем обернул злое безумное лицо и крикнул, как ударил:

— Убирайся со своей правдой! Рой землю, крот, копайся в дерьме и веруй в добро — тебе и твоим блаженным еще не так… Уйди от меня! — вдруг взвыл он дурным визгливым голосом, взмахнул тесаком и бросился бежать, тяжело топая и не оглядываясь.

Джерард долго смотрел на удаляющуюся долговязую фигуру. Потом вздохнул и вернулся к своим. Он был уверен в одном — надо все восстановить, отстроить, посеять заново — это единственно возможный для них способ борьбы, способ утверждения себя в этом мире. Только возьми они в руки оружие — их тут же сметут, рассеют, сгноят по тюрьмам. И тогда — прощай то, что виделось ему уже так близко, так ясно…

И еще, думал Джерард, в мыслях все продолжая спорить с Эверардом, мы испытали насилие на собственном опыте. Ярость толпы, удары и оскорбления, которые сыпались на нас. Лишение свободы. Англия во тьме. Эти люди, которые с таким остервенением напали на безоружных работников, не ведают, что творят. Они недовольны, ибо ни казнь монарха, ни республика не принесли миру справедливости. Значит, единственный и самый правильный долг наш — своим примером показать, что можно, можно построить на земле совершенную жизнь, жизнь без обмана, без угнетения, без насилия. Да, да, без насилия — это и должно быть нашим девизом.

Ему, к счастью, больше не пришлось никого уговаривать. Золотые, терпеливые крестьянские руки убрали обломки, сколотили новые столы и тачки. А через несколько дней на срубах, уцелевших от погрома, поднялись вверх стропила. Полмеры притащили повозку, а Джон принес от сестры несколько серебряных монет. Колония возродилась.

Уинстэнли подошел к краю большого вспаханного поля, наклонился и вгляделся в землю. Среди комьев бесплодной сухой почвы явственно проглядывали двойные листочки бобов. На душе у него потеплело. Он взял комок сухой земли и раскрошил его в пальцах. Земля скудная, что и говорить. И скота на всех — две тощие коровенки, молока едва хватало детям. Но он знал, он был уверен, что до урожая они продержатся.

После казни Карла и отмены палаты лордов Джерарду казалось, что старый мир рушился безвозвратно и вместе с ним потеряли силу прежние королевские законы. Ему стала очевидна та простая истина, что английская земля, раньше принадлежавшая лордам, епископам и членам королевской семьи, теперь по праву стала достоянием бедняков. И это сознание наполняло его желанием действовать. Все хотят доброй, разумной, справедливой жизни — так давайте же ее строить! Он созвал тогда бедняков округи и объяснил им, что в Англии не должно быть нищих и обездоленных. Что цель его коммуны — накормить голодных, одеть нагих, дать кров бездомным, дать человеческую, радостную жизнь угнетенным. Чтобы никто не попирал их достоинства, не помыкал ими, не заставлял на себя работать. Для этого он убедил их выйти на холм и начать вскапывать общинную землю, которая формально все еще продолжала принадлежать изгнанному из парламента сэру Френсису Дрейку. Но это формально, говорил он. А на деле республика отменила власть лордов и их собственность на общинные поля, на то она и республика! Бедняки самим фактом ее установления получили право на эти земли. Давайте же работать, кормиться трудами рук своих, как заповедовал господь, и жить, как братья.

Тогда они поверили ему, а восторженные сумбурные речи Эверарда поддерживали их энтузиазм, и вот теперь колония разгромлена, и надо думать, как жить дальше.

Джерард выпрямился, выбирая участок для работы, прошел еще несколько шагов и увидел на поле темную согбенную фигуру.

— Это ты, Дэниел? Как ты рано.

— Я еще затемно вышел, думаю, успею поработать. К полудню мне уже и обратно надо, на пасторский надел.

— Ты продолжаешь работать на Платтена?

— А как же, у меня срок аренды не истек. — Маленький, тщедушный Уиден, спасший их некогда от ареста, смотрел виновато.

— Но ведь решили: на лордов не работать.

— А он меня из дома выгонит, штраф наложит… Еще в тюрьму посадит. У них расправа короткая. — Он снова взялся за мотыгу; некоторое время оба молча работали. Потом Дэниел распрямился.

— Я вот что думаю. Надо бы нам ремеслом еще замяться. Я, например, сапожничать могу, Джекоб — по кузнечному делу. Женщины — вязать или шить. А то ведь до урожая еще ох далеко… — он опять принялся колотить землю мотыгой.

Джерард усмехнулся. Выход есть, отличный выход, он хотел сегодня вечером объявить о нем колонистам. Он искоса хитро посмотрел на Уидена:

— А что, если рубить лес и вывозить на продажу? — спросил он. — Лес тоже общинный, значит, наш. Что ты на это скажешь?

— Неплохо придумано! — лицо работника просияло. — Там такие вязы огромные… Пока лорды до них не добрались. А то в других местах, знаете, рубят вовсю. Лучше мы его срубим и продадим! Тогда продержимся.

— Решено, — сказал Джерард. — Мы сегодня же вечером это обсудим. А завтра за работу.

Оба снова согнулись над бобами. Вдруг Дэниел спохватился, достал из кармана сложенные листы.