Ребята торопливо рассовали по местам дядино имущество и побежали на улицу.

Безногий инвалид свернул в зеленую рощицу, исчез за пышным кустом сирени.

Отстегнул ремень у колена, швырнул на траву деревянную ногу, содрал парик и бороду, избавился от лохмотьев. Поправил прическу — волосок к волоску — и, преобразившись в эффектного мужчину, направился к даче Александровых.

Арман некоторое время разглядывал красную звезду на калитке, потом медленно пошел вдоль забора. Он двигался слева направо, в поисках подходящей лазейки, которая позволила бы ему приблизиться к дому. Педантично обошел соседние дворы — его терпение было вознаграждено! На заборе соседней дачи левый луч звезды был нарисован неровно — изогнулся, как пиявка.

Он проскользнет под этим лучом с легкостью — таким же образом в старинной легенде Мефистофель проник в жилище Фауста, воспользовавшись кривой пентаграммой. Старушка-соседка, занятая прополкой грядок, даже не повернулась в его сторону, когда он бесшумно открыл ее калитку и пружинистым шагом двинулся к дому с остекленной верандой.

Над кастрюлей поднимался пар, проворные пузырьки всплывали со дна и лопались. Женька переставила таз, кувшин и мыльницу. Вода вот-вот закипит — и тут в окно постучали, пришлось выключить огонь и повернуться.

— Евгения, — пропел мягкий бархатистый баритон. — Евгения?

У окна стоял сосед — и что ему понадобилось именно сейчас? — в безупречно сшитом костюме цвета карамели и белоснежной рубашке.

Женька прикусила губу, пригладила волосы и прижала ладони к щекам. Хорошо бы провалиться прямо в подпол — или просто залезть под кровать и тихонько лежать в пыли, как будто никого нет дома.

— Евгения! Душа моя, я знаю, что ты дома!

Ну вот и все — бояться и прятаться было слишком поздно. Пришлось быстро натянуть Ольгин японский шелковый халат и повязать голову подвернувшейся под руку косынкой. Нехотя она подошла к окну, присела на подоконник и прижала ладонь к стеклу. Крикнула соседу через открытую форточку:

— Я не ваша душа! У советских людей души вообще не бывает, это пережиток!

— Какое милое заблуждение. Может, пригласишь меня в гости? Нелепо двум взрослым людям разговаривать через форточку… Впусти меня! — Сосед обезоруживающе улыбнулся, сел на подоконник снаружи и прижал затянутую в мягкую перчатку ладонь к стеклу — напротив ладони девочки. Она ощутила холод, который исходил от его руки. Стекло между двумя ладонями запотело, потом нежно звякнуло и покрылось сеткой из крошечных, чуть заметных трещинок. Девочка отпрянула в глубь комнаты:

…впусти… впусти… — шелестели шторы.

…впусти сейчас… впусти сюда! — скрипели половицы.

…впусти его… впусти его… впусти его… — шептал сумрак из всех углов.

Сердце колотилось так громко, что его должно быть слышно на всю округу!

Женька зажмурилась и потянулась к шпингалету на окне…

Пожилой джентльмен, профессор Ф. Г. Колокольников, поливал грядки в саду. Он ушел на покой много лет назад. За эти годы привычный уклад жизни смешался несколько раз, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Люди в кожаных тужурках отменили Бога, и ему стало казаться, что зло — лишившись своего антипода в виде добра, — рассосется само собой. Арбалеты, сакральные сосуды, кресты и книги заклятий, спасенные им ради братства в лихие годы, остались никому не нужными и были сосланы на чердак.

Профессор же сменил мертвое, невостребованное знание на живую практику — увлекся выращиванием лекарственных трав. Дело требовало много времени и большой тщательности. Сейчас он с удовольствием возился в садике, но краем глаза заметил, как по пыльной аллее дачного поселка шагает стайка обычных юных дачников. Мальчуган в бриджах и сандалиях был его внук Николенька. Второго, в тельняшке, он тоже неплохо знал — внук молочницы Сычевой. По нареченному имени — Геннадий, в просторечье именуемый Гейко. Впереди компании шел вихрастый мальчишка в пионерском галстуке и синей рубахе с красной звездой — даже не верится, что это его крестник — Тимоша Гореев. Профессор хорошо помнил, как няня принесла его в церковь тайком от партийных родителей. Малютка лежал среди кружевных пеленок как чистый ангел! А вырос заводилой местных драчунов и забияк. Предпочитает именовать себя Тимур. «Откуда только пошла эта вульгарная, уголовная мода вместо нормальных имен пользоваться кличками? Надо полагать, от самого Ульянова-Ленина», — вздохнул профессор.

Четвертый молодой человек, повыше ростом, ему знаком не был, но очевидно происходил из приличной и интеллигентной семьи. В испанской пилотке на бритой голове, шелковой рубашке, светлых брюках и добротных, до блеска надраенных ботинках. Юноша нес в руках связку книжек и беззаботно насвистывал.

— Коля, ты далеко собрался? — окликнул он внука.

— На станцию, вожатого в Москву провожаем! — бросил мальчуган. Вся ватага прибавила шагу, поспешила свернуть на Зеленую улицу и скрылась из виду.

— Беда! Твой дед дома сидит! — вздохнул Гейко. — Как же мы возьмем альбом?

— Ничего. Подождем — у него сегодня ночное дежурство в амбулатории, заступает в двадцать два часа, — порадовал приятелей Колокольников-младший.

— Здорово! Тогда я с вами останусь, охота на карточках посмотреть, что за ферзь такой твой дядя, — рассмеялся Цыган. — Уеду на последнем, в двадцать три ноль-пять. Идет?

— Идет!

— Айда на речку?

— Давай!

— Погодите! Стоп! — Тимур остановился у крашеных ворот дома старухи Симаковой, помеченных красной звездой, — на этих воротах три дня как наш знак поставлен. Кто ставил?