Раннехристианское движение интересовалось реальным историческим прошлым Иисуса, поскольку считало его важным в религиозном отношении. Но почему причина именно в этом? Данн предлагает социологическое объяснение: ранние христиане, отличавшиеся себя от других групп по самоназваниям, восходившим к Иисусу («назореи» или «христиане»), «несомненно, должны были иметь какую–то историю или истории о своем возникновении, чтобы объяснить как себе, так и другим, почему они представляют собой отдельные социальные группы» [729] . Христиане передавали предания об Иисусе, а затем написали Евангелия ради самоидентификации. Такое объяснение позволяет делать кросс–культурные сравнения [730] ; однако для того, чтобы быть адекватным, ему недостает культурной специфичности. Ранние христиане заботились не столько о самоидентификации, сколько о спасении, хотя то и другое было для них тесно связано. Иисус был для ранних христиан не просто основателем движения — он был источником их спасения. Более того: спасение четко понималось в контексте иудейского происхождения христианства. Это было исполнение обетовании, данных в прошлом Израилю Богом Израилевым. Это была новая глава — решающая, эсхатологическая — в истории отношений Бога с Его народом и с миром. События истории Иисуса были насыщены смыслами действий Бога Израилева, Творца истории. Поэтому на самом глубоком уровне внимание ранних христиан к верному хранению в памяти реальной истории Иисуса объяснялось глубокими богословскими причинами — их пониманием Бога и спасения. Настоящее, в котором они жили в определенных отношениях с воскресшим и вознесшимся Христом, было результатом этого прошлого: оно подчеркивало, что прошлое реально, а не уничтожало его реальность.

Основной и в то же время простейший способ, с помощью которого раннехристианская община сохраняла свои предания об Иисусе, не допуская серьезных искажений, — передача преданий не как части чего–то иного, а как самостоятельных нарративных единиц, обладающих собственной ценностью. Критики форм предполагали (не предъявляя тому никаких доказательств), что предания об Иисусе в древней церкви передавались в контекстах евангельской проповеди и коллективного наставления верующих. Такие контексты и представляли собой Sitze im Leben для тех или иных форм традиции. Это означало, что традиция передачи преданий об Иисусе полностью подчинялась тем целям, в которых использовала ее церковь в своей керигматической и паренетической практике — то есть в проповеди Благой вести и наставлении верующих в христианской жизни. Постоянное развитие и расширение традиции объяснялось тем, что она передавалась из уст в уста ради использования определенным образом. (Правда, Дибелиус полагал, что речения Иисуса распространялись не только в паренетических целях, но и просто как сборники изречений — однако принципиально важным он считал только первый путь.) Герхардссон, следуя за своим учителем Харальдом Ризенфельдом [731] , заявил, что, напротив, традиция передавалась независимо от каких–либо практических целей; этот модус ее существования он назвал «изолированной» традицией [732] . Первоначальное Sitz im Leben традиции, по его мнению — сам процесс ее передачи.

Чтобы убедиться в том, что традиция передачи преданий об Иисусе действительно была «изолированной» в указанном смысле, достаточно вернуться к отрывкам из посланий апостола Павла, уже рассмотренным нами в этой главе. Само то, что Павел говорит (1 Кор 11:23) о формальной передаче традиции (об Иисусе), заставляет предположить, что она существовала независимо от контекста и рассматривалась как самостоятельная ценность. Четкое разграничение между речением Иисуса о разводе, которое цитирует Павел, и дальнейшими наставлениями, добавленными им самим (1 Кор 7:10–16), показывает нам, каким образом, предание об Иисусе отделялось от своего контекста в паренетических наставлениях. Если бы дело обстояло по–иному — Павлу ничего не стоило бы соединить собственные наставления с наставлениями Иисуса, включив их таким образом в предание. Более того: в раннехристианских наставлениях верующим (примеры которых мы встречаем в многочисленных новозаветных посланиях и у отцов апостольских) редко цитируются речения Иисуса и рассказывается о его деяниях. Более или менее часты аллюзии; соблюдается общий дух и направление, заданные высказываниями Иисуса; однако прямые цитаты очень редки. Таким образом, речения Иисуса в принципе не могли сохраняться в паренезисе такого типа. Если цитаты все же приводятся, как правило, из контекста ясно, что слушателям напоминают о том, что им уже известно (например, 1 Кор 11:23, Деян 20:35, 1 Климент 13:1; 46:7–8) — не из паренезиса, но из самой традиции передачи речений Иисуса.

Это, разумеется, не означает, что предания об Иисусе, известные нам из Евангелий, не несут на себе никаких следов раннехристианского контекста, в котором они существовали и распространялись. Однако их адаптация к этому позднейшему (то есть более позднему, чем служение Иисуса) контексту была умеренной. Традиция не подвергалась кардинальному пересмотру и изменению. Часто из предания невозможно понять, как интерпретировали его ранние христиане применительно к своим нуждам и ситуациям.

Сами Евангелия трудно объяснить, если не предполагать, что предшествовавшие им устные предания об Иисусе передавались как самостоятельная ценность, «изолированно» от других типов христианской традиции. Ведь и сами Евангелия «изолированы»: единственные из всей раннехристианской литературы, они содержат в себе предания об Иисусе — и ничего, кроме этого. Иные учителя (за одним исключением — Иоанн Креститель) не играют в них никакой роли. Ученики Иисуса не дополняют и не проясняют его учение от своего имени [733] . Разумеется, это вполне соответствует их жанру — biоi (античных биографий) Иисуса; однако жизнеописания Иисуса едва ли были бы возможны, да и едва ли в них ощущалась бы нужда, если бы устные предания об Иисусе не существовали независимо от иных форм христианской традиции [734] .

Заучивание наизусть как способ обучения использовалось в Древнем мире повсеместно [735] . Образование всегда предполагало заучивание. Заучивались либо целые книги [736] или отрывки из них (ср. 2 Мак 2:25), либо устные материалы [737] . Доминик Кроссан предлагал проводить между тем и другим резкое различие [738] ; однако в обществе, которое, будучи преимущественно устным, тем не менее широко использует письменные тексты, такое разграничение не требуется [739] . Несомненно, например, что раввины позднейшей эпохи заучивали наизусть как текст Писания, так и устные предания — хотя во втором случае (как мы увидим далее в этой главе), по крайней мере, иногда использовали как подспорье записи. Там, где книг было мало, так что их содержание выучивалось наизусть и затем распространялось не только письменно, но и устно, очевидно, не следует проводить четкой границы между заучиванием письменных и устных текстов.

Намного более важно признать, что различные виды текстов могли требовать разной степени заучивания:

В эллинистической начальной школе xpuu о знаменитостях и изречения великих учителей заучивались наизусть; однако ученикам преподавали и искусство изменения хрий — их сокращения, расширения и т. д [741] . Эти навыки считались необходимыми для составления речей и просто для умения складно вести беседу. Заучивание некоторых текстов требовало воспроизведения слово в слово; другие типы материала допускали более свободное запоминание. В пересказе истории сюжет был важнее слов, хотя некоторые ключевые фразы требовали более или менее точного воспроизведения. В иудейском контексте дословного заучивания требовало, разумеется, Писание; другие письменные тексты — такие, как «Библейские древности» Псевдо–Филона — также могли заучиваться для устного исполнения в синагогах, однако здесь строго дословного воспроизведения не требовалось [742] .

Таким образом, для запоминания не всегда было необходимо заучивать слово в слово; однако в какой–то степени следовало заучивать в сознательном стремлении изучить традицию, чтобы иметь возможность передавать ее дальше. Единственной альтернативой этому было бы доверие к «стихийной» памяти, ненадежной и капризной. Иногда полагают, что у обитателей преимущественно устных сообществ память была развита лучше, чем у нас [743] . Быть может, вернее сказать, что в обществах, где на свою память приходилось полагаться во многих вопросах, в которых теперь нам на помощь приходит письмо, люди больше заботились о запоминании и чаще использовали мнемонические приемы. Память была не просто способностью, но жизненно необходимым искусством, в помощь которому создавались специальные техники [744] . В красноречивом стихе из «Апокалипсиса Варуха» Бог говорит: «Слушай, Варух, слово это, и запиши в памяти сердца своего все, что узнаешь» (2 Варух 50:1). Память здесь изображается как книга, в которую ее хозяин записывает воспоминания (см. также Притч 3:3; 7:3) [745] . Иными словами, сохранение информации в памяти — это сознательное действие, требующее навыка и умения, сравнимое с пометками в записной книжке. Далее Варух переносит эти слова из «записной книжки» памяти в реальную, письменную книгу. То же самое говорит Ириней о преданиях, услышанных им от Поликарпа: «Я тогда внимательно это слушал и записывал не на бумаге, а в сердце» (по Евсевию, Церковная история, 5.20.7).