Речь Гаркуши внезапно оборвалась на самой высокой ноте из-за досадного недоразумения, которое произошло на том углу стола, где между Андрущенко и Кабашным, разомлев, сидела Настя: Тимоха, дав под столом волю своим ручищам, вместо Насти спьяну ущипнул за колено деда.

— Настя, — возмутился дед, — не собаки ли завелись у нас под столом? То все по ногам топтались, а сейчас уже кусаются…

Гаркуша, разъярившись, поспешил выставить Тимоху за дверь:

— Поди на коней погляди… Понял?

Кое-как удалось замять конфуз.

Настя сидела пристыженная, сердитая, готовая к ссоре. Только Гнат Рябой спокойно дремал, поклевывая носом в тарелку.

— Трое братьев нас на один хутор, — вернулся погодя Савка опять к своему. — В гору растем, а вширь… Тесно уже нам становится!

— Так скажите своему Вольдемару, может, подвинется, — ужалила приказчика Настя. — У них же сто тысяч десятин.

— Придет время, Настя, и скажу, и подвинется. А может, и совсем с места сгоню!

— Дай боже нашему теляти..

— Ты у меня посмейся… Прорежутся и у нас зубы, дай срок… Не всегда нам у чужих в приказчиках ходить… Еще приеду я в Каховку не кому-нибудь нанимать сезонников, — себе сотнями набирать буду… А сейчас только и слышишь: то Фальцфейны, то Штиглицы, то Аскании, то Дорнбурги, а где ж наш рундук, где Украина, я вас спрашиваю?

— Ох, если б услыхал паныч, что его приказчик замышляет!

Гаркуша на мгновение растерялся. Простое предположение Насти немало обеспокоило его.

— Ты, Настя, гляди, — как-то сразу протрезвел Савка. — Что слыхала, то забыла. Ясно?

— Об этом, Савка, не тревожься, — вмешался старик. — Это она с жиру сегодня бесится…

Гаркуша успокоился, но разговор после этого уже не клеился.

Вскоре в дом ворвался Андрущенко, растрепанный, встревоженный.

— Слыхали стрельбу?

— Какую стрельбу? — с ненавистью посмотрел на приятеля Гаркуша.

— Пальба где-то внизу, возле пристани… Будто из револьверов садят!

Компания притихла.

— Из револьверов, говоришь? — поднялся дед.

— Как будто… Шум, и собаки брешут.

— Это, наверное, опять фабричных ловят, — высказал догадку старик. — Повадились из Херсона наших пильщиков бунтовать. В страстную пятницу сотские уже совсем было схватили одного, да… удержать не смогли. Сами пильщики и матросы отбили.

— В Конских плавнях у них маевка была, — сказала Настя злорадно.

— Что, что? — переспросил Гаркуша. — Маевка?

— Это у них праздник весенний такой, — объяснил Кабашный. — Выплывают на лодках в плавни, вроде погулять среда зелени, пиво попить… А потом сразу выбрасывают там красную хоругвь и речи под ней говорят…

— Опять, значит, поднимают голову, — нахмурился Гаркуша. — Мало им в пятом крови пустили… Так в стороне пристани, говоришь?

— Где-то там… И собачня брешет…

Вышли вместе во двор, стали прислушиваться. Храпели под возами заезжие, лошади хрупали сено. Никакой стрельбы уже не было, местечко спало, окутанное мраком. Чуть-чуть выступали из темноты силуэты окружающих площадь домов, магазинов, амбаров. Кое-где светились на столбах керосиновые фонари, отбрасывая слабые отсветы на землю. Всюду, куда достигали их тусклые отблески, вся земля была устлана народом. Разлегшись на свитках, подложив под головы узлы, вповалку спали сезонники.

Неожиданно прогудел на Днепре пароход — басовито, грозно, заставив Гаркушу вздрогнуть.

— Это какой?

— Херсонский…

И снова воцарилась тишина. Было тепло. Спала Каховка, разметавшись под звездами, под Млечным Путем, проходившим прямо над ней.

В первые дни криничане ходили по Каховке, как в чаду. Голова кружилась от нестихающего шума этого вавилонского столпотворения. Выкрикивали водоносы, пиликали шарманки, заливисто ржали кони, охрипшими голосами перекликались наниматели… Все сливалось в горячий, одурманивающий гул.

Не было, кажется, такой вещи на свете, которую нельзя было купить на этой огромной ярмарке. Штуки самых ярких материй развертывались перед глазами ошарашенных батраков. Огромными белоснежными пластами таяло сало на кулацких возах. Груды лакомств, диковинных кавказских фруктов и ароматных крымских табаков проплывали перед ошеломленными северянами. Новехонькие гармоники и резные ярма, посуда и упряжь, переливающиеся, как волны, шелка, косы самой лучшей стали — всего было вдоволь в этой переполненной, по-южному яркой Каховке, все горело на солнце, дразня иссушенное жаждой воображение, возбуждая страсти. Бери, покупай, если только есть за что!