— Это трудное слово. Ты сам-то пробовал?

— Будь у меня бумага и ручка, я бы тебе доказал, но я ничего такого не держу.

«Потому и не держишь, что не знаешь, как писать трудные слова», — подумал Винтер, полез в карман пиджака и достал блокнот и ручку.

Биргерссон осклабился и отгородился ладонью.

— Итак, ты оказался на месте… а какая от этого польза?

— Не понял.

— Знак в лодке ничего не доказывает и ни на что не указывает.

— Конечно, нет… но это тот же знак, что и на дереве.

— Может, пацаны сами его намалевали.

— Тогда они хорошо врут.

— Люди врут все лучше и лучше, — задумчиво произнес Стуре и прислушался, как прозвучало это умозаключение. — Это-то и делает нашу работу такой увлекательной. Надо все время быть начеку, правда? Просто замечательно — никому нельзя верить. Все лгут при любом удобном случае.

— Недавно кто-то утверждал, что может грамотно написать слово «интуиция».

— Эрик… ты мне как сын, но не испытывай мое терпение, — сказал Биргерссон с интонацией мафиози.

Винтер прикурил еще одну сигариллу «Корпс».

— Конечно, пацаны могли и сами нарисовать знак. Или другие пацаны, которым хотелось чем-то отметиться. Или кто-то просто-напросто водит нас за нос.

— А может, все гораздо хуже, — сказал Биргерссон.

— Да. Все может быть гораздо хуже.

— Либо гораздо хуже, либо… Ты ведь понимаешь, о чем я.

— Маньяк.

— Маньяк, который устал от своих подвигов и теперь играет с нами в игру. Либо маньяк начинающий.

Винтер промолчал. В кабинете царила полная тишина. Снаружи сюда не проникало ни звука. Биргерссон сидел против света, и Винтер почти не различал его лица.

— Мне же не нужно тебе напоминать, как важно поскорее опознать эту женщину.

Хелену, подумал Винтер. Мать неизвестных детей и жертву убийцы.

— А где же, черт возьми, ее дети? — Иногда Винтеру казалось, что Стуре умеет читать мысли. — Если они, конечно, есть.

Винтер осторожно прокашлялся. Внезапно вкус дыма во рту показался ему отвратительным. Словно какой-то ядовитый газ.

— Велльман нервничает… Из-за прессы… из-за медиа, как ее теперь обзывают. Он бы хотел, чтобы вы уже показали какие-то результаты.

— Можно опубликовать снимок. Снимок трупа. Я, кстати, собираюсь это сделать.

— Что?!

— Афиша о розыске.

— С мертвой физиономией?

— Другой нет.

— И речи быть не может, — отрезал Биргерссон. — Ты подумал, как это будет выглядеть? Что скажут люди?

— Может, что-то и скажут. И это нам поможет.

— Мы все равно ее найдем. Вернее, узнаем, кто она.

— Делаем все, что в наших силах. — Произнося эту дежурную фразу, Винтер всегда мысленно усмехался.

— Знаю, знаю. Но… как же еще сказать, Эрик. Такое ощущение, будто ты распыляешься. Слишком много направлений.

— А это что значит?

— Ну… иногда ты слишком уж профессионален. Ищешь альтернативные решения в инициирующей фазе следствия. Шарики крутятся, люди бегают туда-сюда…

Инициирующая фаза! Это-то слово он точно не напишет.

— Значит, ты хочешь сказать, что для пользы дела следствие лучше бы возглавить кому-то другому? Без шариков? — Он в первый раз за разговор закинул ногу на ногу.

— Ну что ты… нет, конечно.

— А что ты тогда хочешь сказать? У нас есть автомобильный след, есть этот символ… Мы проверяем машины, стоявшие там ночью, беседуем с окрестной публикой… Все наши ресурсы направлены на то, чтобы узнать ее имя.

— Да, разумеется.

— Я бы дал объявление о розыске, но ты считаешь это неуместным.

— Ты же знаешь, что я…

— Знаю, что это не ты. Самый тяжкий хомут в нашей профессии — перепуганные начальники, над которыми другие начальники, а те совсем уж ничего не понимают. Я имею в виду не тебя.

— Ты и сам шеф. Кронпринц, как некоторые поговаривают.

— Я дальше уже не продвинусь. Шарики, как ты говоришь. Там, повыше, шарики никому не нужны. Послушание… иерархия…

— Эрик! Остынь! — Странно, Биргерссон употребил то же слово, что и сам Эрик, успокаивая Хальдерса. — Я просто призываю двигаться дальше. Ты же сам сказал насчет машин. Это хорошее, конкретное направление…