28–30 июля уланский полк находился в Забужье. 31 июля, к вечеру, произошло первое после отхода столкновение с частями противника. В журналах военных донесений 2-й и 5-й батарей записано: «31 июля. В 6 ч. утра батарея выступила на присоединение к бригаде, к которой и пошла, идя за головным Л.-Гв. Уланским полком на д. Ольшанку». Бригада, в которую входил уланский полк, обороняла участок деревень Ольшанка и Кошары. Утром с передовыми разъездами улан в Кошары прибыл и Н. Гумилёв. Напротив Кошар на другом берегу Буга находилась деревня Собибор, а на ее окраине красивый усадебный дом. В нем и побывал в этот день поэт, записав в дневнике: «Мы с восхищением обозревали еще не затронутую войной местность… С лесистого пригорка нам отлично было видно деревню на том берегу реки. Перед ней уже кружили наши разъезды. Но вот оттуда послышалась частая стрельба, и всадники карьером понеслись назад через реку, так что вода поднялась белым клубом от напора лошадей. Тот край деревни был занят, нам следовало узнать, не свободен ли этот край. Мы нашли брод, обозначенный вехами, и переехали реку, только чуть замочив подошвы сапог. Рассыпались цепью и медленно поехали вперед, осматривая каждую ложбину и сарай. Передо мной в тенистом парке возвышался великолепный помещичий дом с башнями, верандой, громадными венецианскими окнами… Хорошо было в этом доме! На блестящем паркете залы я сделал тур вальса со стулом — меня никто не мог видеть, — в маленькой гостиной посидел на мягком кресле и погладил шкуру белого медведя, в кабинете оторвал уголок кисеи, закрывавший картину… На мгновенье у меня мелькнула мысль взять эту и другие картины с собой. Без подрамников они заняли бы немного места. Но я не мог угадать планов высшего начальства; может быть, эту местность решено ни за что не отдавать врагу… Я вышел, сорвал в саду яблоко и, жуя его, поехал дальше. Нас не обстреляли, и мы вернулись назад. А через несколько часов я увидел большое розовое зарево и узнал, что это подожгли тот самый помещичий дом, потому что он заслонял обстрел из наших окопов. Вот когда я горько пожалел о своей щепетильности относительно картин». Уланы держали оборону, а наши артиллеристы вели огонь по деревне, занятой противником, и сожгли помещичий дом, где побывал поэт. На войне как на войне.

Первые дни августа были для улан неудачными. Снова русская армия отступала. Началась кочевая жизнь.

2 августа уланы проходили через Новосады, 3 августа были в Черске, 4 августа — в Кобелке, 5-го — в Отоках, с 6 по 10 августа занимали оборону от фольварка Колпин до деревни Отоки, штаб находился в деревне Медио. Именно в это время Гумилёв на несколько дней уезжает в Петроград и останавливается в Царском Селе во флигеле их дома. Вместе с Анной Андреевной он побывал на вечере Ф. Сологуба, устроенном в пользу ссыльных большевиков. Скорее всего, до 11 августа поэт уже вернулся на фронт.

8 августа кавалерийская дивизия вышла из состава 2-го Кавказского корпуса и вошла в состав 29-го армейского корпуса. Уланы получили новое задание — прикрывать отход частей 29-го корпуса.

11 августа был для улан памятным днем — они прощались с Бугом. Генерал-майор Княжевич приказал артиллеристам дать четыре очереди беглого огня. После этого он с хором трубачей полка уехал. Так началось отступление русской армии от Буга на Корбин и на Слуцк. А 11–12 августа Николай Гумилёв наблюдал со своим полком пожар Брест-Литовска. В это время уланы прикрывали отступление корпуса и вели разведку на участке 27-й пехотной дивизии, вошедшей в резерв командующего 3-й армией. 13-го уланы были уже в Радваничах, 14 августа вошли в Борисово.

А днем раньше Ахматова вынуждена была вернуться из Крыма в Петроград. Она получила телеграмму от Елены Ивановны Страннолюбской (фактической жены А. А. Горенко) о том, что отец болен. Двенадцать дней Анна Андреевна находилась при умирающем Андрее Антоновиче, а 25 августа его не стало. 27 августа состоялись его похороны на Вол-ковом кладбище в Петрограде.

Вторая половина августа также была неспокойной — уланы перемешались вдоль линии фронта. 15-й и 16-й полки стояли в Кустовичах, 17 августа — в Воротно, 18 августа — в Углянах.

С 21 по 25 августа уланский полк стоял в Ново-Песках и занимал позиции со второй батареей в районе Стригин — Здитово. 24 августа сторожевое охранение улан подверглось обстрелу неприятеля.

25 августа в 11 часов вечера 2-я батарея по тревоге оседлана и с тремя эскадронами улан пошла по шоссе на северо-восток, сторожевое охранение улан было у реки Ясельды. Именно в этот день 1-я бригада была заменена частями 45-й дивизии. Н. Гумилёв писал об этом в своем дневнике: «На ночь мы опять пошли в окопы. Немцы узнали, что здесь только кавалерия, и решили во что бы то ни стало форсировать переправу до прихода нашей пехоты… Самые трогательные и счастливые часы это — часы перед битвой. Караульный пробежал по окопу, нарочно по ногам спящих, и, для верности толкая их прикладом, повторял: „Тревога, тревога“… Несколько минут трудно было что-нибудь понять. Стучали пулеметы, мы стреляли без перерыва по светлой полосе воды, и звук наших выстрелов сливался со страшно участившимся жужжаньем немецких пуль. Мало-помалу все стало стихать, послышалась команда: „Не стрелять“, — и мы поняли, что отбили первую атаку. После первой минуты торжества мы призадумались, что будет дальше. Первая атака обыкновенно бывает пробная, по силе нашего огня немцы определили, сколько нас, и вторая атака, конечно, будет решительная, они могут выставить пять человек против одного. Отхода нет, нам приказано держаться, что-то останется от эскадрона? Поглощенный этими мыслями, я вдруг заметил маленькую фигурку в серой шинели, наклонившуюся над окопом и затем легко спрыгнувшую вниз. В одну минуту окоп уже кишел людьми, как городская площадь в базарный день. — „Пехота?“ — спросил я. — „Пехота. Вас сменять“, — ответило сразу два десятка голосов. — „А сколько вас?“ — „Дивизия“. — Я не выдержал и начал хохотать по-настоящему, от души. Так вот что ожидает немцев, сейчас пойдущих в атаку, чтобы раздавить один-единственный несчастный эскадрон. Ведь их теперь переловят голыми руками. Я отдал бы год жизни, чтобы остаться и посмотреть на все, что произойдет…»

С 25 на 26 августа уланский полк за ночь прошел около пятидесяти верст и вошел в деревню Озерец. 2-й гвардейской кавалерийской дивизии приказали прикрывать правый фланг 31-го армейского корпуса.

Приближающаяся осень 1915 года была отмечена в семье Гумилёвых двумя событиями. Анна Андреевна не поехала больше в Крым. Позже она вспоминала: «После его смерти (отца. — В. П.) заболела и слегла уже на всю зиму… 1915–1916. По утрам вставала, совершала туалет, надевала шелковый пеньюар и ложилась опять». Наряду с плохой новостью Гумилёв получил и хорошую: 27 августа Высочайшим приказом брат поэта Дмитрий Гумилёв за отличия в делах против неприятеля получил еще один орден — на этот раз Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

Сентябрь, как и август, был для улан насыщен событиями и перемещениями полка. 1 сентября уланы пришли в деревню Козики — им была поставлена задача проверить, не перерезали ли немцы единственную в той лесистой и болотистой местности дорогу, идущую через Козики и далее через Великую Гать, Святую Волю, Телеханы, Озаровичи, Логишин. Уланы остановились у домика лесника и тут заметили немцев. Гумилёв писал об этом в «Записках…»: «Вот из черневшего вдали леса выехало несколько всадников в касках. Мы решили подпустить их совсем близко, но наш секрет, выдвинутый вперед, первый открыл по ним пальбу, свалил одного человека с конем, другие ускакали. Опять стало тихо и спокойно, как бывает только в теплые дни ранней осени. Перед этим мы больше недели стояли в резерве, и неудивительно, что у нас играли косточки. Четыре унтер-офицера, — и я в том числе, — выпросили у поручика разрешение зайти болотом, а потом опушкой леса во фланг германцам и, если удастся, немного их пугнуть. Получили предостережение не утонуть в болоте и отправились. С кочки на кочку, от куста к кусту, из канавы в канаву мы, наконец, незамеченные немцами, добрались до перелеска, в шагах пятидесяти от опушки. Дальше, как широкий светлый коридор, тянулась низко выкошенная поляна. По нашим соображениям в перелеске непременно должны были стоять немецкие посты, но мы положились на воинское счастье и, согнувшись, по одному быстро перебежали поляну. Забравшись в самую чащу, передохнули и прислушались. Лес был полон неясных шорохов. Шумели листья, щебетали птицы, где-то лилась вода. Понемногу стали выделяться и другие звуки, стук копыта, роющего землю, звон шашки, человеческие голоса. Мы крались, как мальчишки, играющие в героев Майн Рида или Густава Эмара, друг за другом, на четвереньках, останавливаясь каждые десять шагов. Теперь мы были уже совсем в неприятельском расположении. Голоса слышались не только впереди, но и позади нас. Но мы еще никого не видели. Не скрою, что мне было страшно тем страхом, который лишь с трудом побеждается волей. Хуже всего было то, что я никак не мог представить себе германцев в их естественном виде. Мне казалось, что они то, как карлики, выглядывают из-под кустов злыми крысиными глазками, то огромные, как колокольни, и страшные, как полинезийские боги, неслышно раздвигают верхи деревьев и следят за нами с недоброй усмешкой. А в последний миг крикнут: „А, а, а!“ как взрослые, пугающие детей. Я с надеждой взглядывал на свой штык, как на талисман против колдовства, и думал, что сперва всажу его, в карлика ли, в великана ли, а потом пусть будет что будет. Вдруг ползший передо мной остановился, и я с размаху ткнулся лицом в широкие и грязные подошвы его сапог. По его лихорадочным движениям я понял, что он высвобождает из ветвей свою винтовку. А за его плечом на небольшой, темной поляне, шагах в пятнадцати, не дальше, я увидел немцев. Их было двое, очевидно, случайно отошедших от своих: один — в мягкой шапочке, другой — в каске, покрытой суконным чехлом. Они рассматривали какую-то вещицу, монету или часы, держа ее в руках. Тот, что в каске, стоял ко мне лицом, и я запомнил его рыжую бороду и морщинистое лицо прусского крестьянина. Другой стоял ко мне спиной, показывая сутуловатые плечи. Оба держали у плеча винтовки с примкнутыми штыками. Только на охоте за крупными зверьми, леопардами, буйволами, я испытал то же чувство, когда тревога за себя вдруг сменяется боязнью упустить великолепную добычу. Лежа, я подтянул свою винтовку, отвел предохранитель, прицелился в самую середину туловища того, кто был в каске, и нажал спуск. Выстрел оглушительно пронесся по лесу. Немец опрокинулся на спину, как от сильного толчка в грудь, не крикнув, не взмахнув руками, а его товарищ, как будто только того и дожидался, сразу согнулся и, как кошка, бросился в лес. Над моим ухом раздались еще два выстрела, и он упал в кусты, так что видны были только его ноги. „А теперь айда!“ — шепнул взводный с веселым и взволнованным лицом, и мы побежали. Лес вокруг нас ожил. Гремели выстрелы, скакали кони, слышалась команда на немецком языке. Мы добежали до опушки, но не в том месте, откуда пришли, а много ближе к врагу. Надо было перебежать к перелеску, где, по всей вероятности, стояли неприятельские посты. После короткого совещания было решено, что я пойду первым, и если буду ранен, то мои товарищи, которые бегали гораздо лучше меня, подхватят меня и унесут. Я наметил себе на полпути стог сена и добрался до него без помехи. Дальше приходилось идти прямо на предполагаемого врага. Я пошел, согнувшись, и ожидая каждую минуту получить пулю вроде той, которую сам только что послал неудачливому немцу. И прямо перед собой в перелеске я увидел лисицу. Пушистый красновато-бурый зверь грациозно и неторопливо скользил между стволов. Не часто в жизни мне приходилось испытывать такую чистую, простую и сильную радость. Где есть лисица, там, наверное, нет людей. Путь к нашему отступлению свободен. Когда мы вернулись к своим, оказалось, что мы были в отсутствии не более двух часов. Летние дни длинны, и мы, отдохнув и рассказав о своих приключениях, решили пойти снять седло с убитой немецкой лошади. Она лежала на дороге перед самой опушкой. С нашей стороны к ней довольно близко подходили кусты. Таким образом, прикрытие было и у нас, и у неприятеля. Едва высунувшись из кустов, мы увидели немца, нагнувшегося над трупом лошади. Он уже почти отцепил седло, за которым мы пришли. Мы дали по нему залп, и он, бросив все, поспешно скрылся в лесу. Оттуда тоже загремели выстрелы. Мы залегли и принялись обстреливать опушку. Если бы немцы ушли оттуда, седло и все, что в кобурах при седле, дешевые сигары и коньяк, все было бы наше. Но немцы не уходили. Наоборот, они, очевидно, решили, что мы перешли в общее наступление, и стреляли без передышки. Мы пробовали зайти им во фланг, чтобы отвлечь их внимание от дороги, они послали туда резервы и продолжали палить. Я думаю, что, если бы они знали, что мы пришли только за седлом, они с радостью отдали бы нам его, чтобы не затевать такой истории. Наконец мы плюнули и ушли. Однако наше мальчишество оказалось очень для нас выгодным. На рассвете следующего дня, когда можно было ждать атаки и когда весь полк ушел, оставив один наш взвод прикрывать общий отход, немцы не тронулись с места, может быть, ожидая нашего нападения, и мы перед самым их носом беспрепятственно подожгли деревню, домов в восемьдесят, по крайней мере. А потом весело отступали, поджигая деревни, стога сена и мосты, изредка перестреливаясь с наседавшими на нас врагами и гоня перед собою отбившийся от гуртов скот. В благословенной кавалерийской службе даже отступление может быть веселым».

В этих записках поэта о случайной схватке как нельзя более ярко проявился характер охотника Гумилёва. Он и в форме улана остался тем мальчишкой, африканским путешественником, для которого риск и удача — две большие радости на фронте. Действительно, для него война в этот первый ее период была хоть и тяжелым и рискованным, но увеселительным ремеслом. Как в мирное время он отдавал всего себя стихам и литературе, так и теперь он весь был в рискованных эскападах и разъездах. Да разве мог быть другим романтик и поэт в легком уланском седле, когда жизнь и смерть каждый день уравнены в правах?