Шрифт:
— Тогда понятно, — кивнул воевода, внимательно вглядываясь в открывавшиеся перед ним просторы. Теперь их не загораживали постройки и заборы, и на ярком солнце все окружающее выглядело особенно привлекательно.
Воеводе, в отличие от посадника, было не в тягость княжеское молчание. Он привык к этому, хорошо зная, что князь бывает временами не в меру разговорчив, даже болтлив, но иногда чуть ли ни в течение целого дня может не проронить ни слова. Теперешнее молчание, как понимал воевода, объяснялось тем, что Михаил Ярославич пытался в уме подсчитать, насколько велик его город. Он и сам поначалу решил считать сажени, но очень скоро сбился со счета и бросил это занятие.
Облюбовавшие берег Москвы–реки неказистые дома, хозяева которых жили за счет своего ремесла, постепенно сменились более солидными постройками, скрытыми от посторонних глаз крепкими оградами, за ними виднелись лишь крыши и заиндевевшие кроны яблонь. Тропа, вившаяся между сугробов, стала заметно шире, теперь по ней можно было ехать в ряд не двум, а четверым всадникам, но, несмотря на это, люди князя все так же двигались парами, посматривая по сторонам и тихо беседуя.
Казалось, они совсем недавно выехали с княжеского двора, а солнце уже заметно сместилось к закату. Заостренные края высившихся на холме заборол упирались в белесое небо. Яркий голубой цвет небосвода словно полинял, сделался каким-то блеклым и, по мере того, как светило двигалось к горизонту, все больше окрашивался в золотисто–желтые тона.
Воевода заметил эту перемену, подумал, как короток зимний день: не успеешь оглянуться, а на дворе уже сумерки. «Вот так и жизнь человеческая, — пришла ему на ум горькая мысль, — вчера на свет появился, а уж скоро в обратный путь собираться». Он незаметно вздохнул, удивившись, что такие мысли все чаще стали посещать его, вытер заскорузлым пальцем слезинку, невесть откуда появившуюся у переносицы, а потом быстро огляделся, желая убедиться в том, что его неожиданная слабость не привлекла внимания посадника. Василий Алексич, кажется, прислушивался к разговору, доносившемуся сзади, воевода сразу успокоился и тоже напряг слух.
— Я бы от зайца верченого не отказался, — мечтательно говорил в этот момент Никита.
— Да щей бы пожирней с пряжеными [43] пирогами, — поддержал сотника Демид.
— А потрошок гусиный? — продолжил Никита.
— Тьфу, Никитка, на грех наведешь, и так в животе бурчит, а ты тут со своими разговорами! — оборвал приятеля сотник. — Погодить не можешь, что ли? Вон уж ворота видать.
— А ну как князь еще куда–нито задумает свернуть? — возразил тот.
43
Пряженые — жаренные в масле.
— Наше дело маленькое. Сам знаешь: куда он скажет — туда и пойдем, не нам дорогу выбирать. Так что терпи да помалкивай. А то ишь ты, уж и слюни потекли от разговоров, — проговорил мрачно Демид и замолчал.
Однако не только у сотников появились мысли о сытном обеде. Князь, нагулявшись вволю, насмотревшись на город и людей, тоже начал подумывать о застолье. Решив, что пора возвращаться в палаты, Михаил Ярославич обернулся, нашел взглядом Никиту, который без слов понял князя и, обогнав воеводу и посадника, быстро приблизился к нему.
— Поспеши-ка в город, передай Макару, пусть столы накрывают. Мы скоро будем, — приказал князь.
Никита кивнул, стеганул коня, который во весь опор понесся к воротам, видневшимся в конце дороги, поднимавшейся на бугор. Демид сразу понял, о чем шел разговор между князем и сотником, обрадовался своей догадке, которую князь не замедлил подтвердить.
— На сегодня, думаю, хватит гуляний, — сказал Михаил Ярославич, обращаясь к своим спутникам, — чай, не в последний раз. Да и в палатах наверняка нас уж заждались. Как бы пироги не зачерствели, — усмехнулся он довольно. — Так что путь наш лежит в детинец.
«Ишь ты, вроде весел, а всю дорогу слова не проронил, будто недоволен чем. Поди тут разгадай, о чем его мысли, — подумал посадник. — Надо будет ка$1-$2$3с воеводой поговорить, он его нрав лучше знает, а то так и впросак немудрено угодить или, того хуже, — в опале оказаться. Надо мне это на старости лет?
Вот только улучить момент, когда сам воевода приветлив будет. У него, как видно, тоже нрав суровый, да и на слова он больно скуп».
Настроение у Михаила Ярославича и в самом деле часто менялось, особенно в последнее время. Он все никак не мог свыкнуться со смертью отца, погибшего не так, как подобает воину — на поле брани, а от зелья, полученного из рук ненавистного противника. Не мог свыкнуться молодой князь и с участью побежденного, гордость его не позволяла, даже мысли не допускала о том, что он когда-нибудь, так же как отец — а теперь и старшие братья — отправится выпрашивать у хана права на свои же земли. Князь Михаил не понимал их, не мог и не хотел понять их действий, может, каких-то скрытых от него помыслов и потому при одном воспоминании об отце и братьях становился раздражителен. Как ни старался он отвлечься от черных мыслей о хане и Орде, действительность вновь и вновь напоминала о них.
Не по душе пришлась поначалу и Москва, однако после сегодняшней прогулки он присмотрелся к городу и людям и нашел подтверждение своим ночным мыслям. Действительно, все не так уж и плохо.
«Город хоть и мал, да люди в него тянутся, не ушли в другие земли, как в иной раз бывало, не бросили пепелища — отстроились. Даст Бог, разрастется Москва. Конечно, не достичь ей славы Владимира, не быть стольным городом, но уж тут ничего не поделаешь», — размышлял князь под громкий хруст и скрип, доносящийся из-под копыт лошадей, которые бодро вышагивали по слежавшемуся снежному насту.