Шрифт:
— Как не быть, — с готовностью ответил кузнец и протянул те самые ножны, в которых покоился до прихода покупателей нож и которые тоже украшала извилистая змейка, только совсем плоская и тоненькая. Отдавая ножны князю, он тихо, как будто говорил эти слова только для себя, добавил смущенно: — Сына работа.
Однако князь услышал сказанное.
— За твое и его мастерство, — проговорил он, вкладывая в широкую ладонь, на которой покоились ножны, гривну и забирая покупку.
Посадник недоумевал, он незаметно посмотрел на Михаила Ярославича, потом на воеводу и сотников, но они молчали. Он тоже ничего не стал говорить, хоть и считал эту сделку не только невыгодной, но даже ненужной тратой: ведь кузнец и так бы отдал приглянувшуюся вещь, да еще бы благодарил Бога, что князь выбрал его товар.
Воевода же, внимательно наблюдавший за всем происходящим, одобрительно кивнул, увидев, что князь вложил в руку кузнеца блестящий кусочек серебра.
«Дальновидный поступок. Мудрый, — подумал Егор Тимофеевич, поглаживая усы, — и мастера уважил, и свою щедрость показал, и к тому же дал всем понять, что казна княжеская не пуста. Хоть и молод, да умен наш князь», — с удовольствием отметил воевода и снова провел ладонью по усам и бороде, серебрившимся от инея.
Лавка Кукши была самой последней в ряду. На небольшой полянке за ней дорога, которая, попав на торжище, разделилась на несколько ручейков, снова сливалась в одно целое, поворачивала в сторону и текла между теснившихся друг к другу дворов.
Можно было проехаться и по другим рядам, посмотреть, что за товары в ходу у москвичей, но князь решил сделать это в следующий раз и направил коня дальше по наезженной дороге, через посад.
Он ехал, не торопясь, рассматривая дома, укрывшиеся за невысокими заборами, поглядывая на горожан, то и дело попадавшихся навстречу и поспешно склоняющих перед ним головы. Видел князь избы неказистые и какие-то неухоженные дворы, из которых посмотреть на него выходили угрюмые мужики и неприветливые бабы. Однако Михаил Ярославич с удовлетворением отмечал, что все-таки чаще встречает он людей с добрыми, открытыми лицами, а среди увиденных построек много крепких, хоть и не таких больших, как у ворот детинца или на Великой улице.
«Наверняка в другую пору здесь грязь непролазная, — едва не произнес вслух князь, но, глядя на посад, укрытый чистым снегом, раздумал, решив, что, может быть, он ошибся и растаявшие весной сугробы не превращают узкие улицы в непроходимое болото. — Поживем — увидим, — сказал он себе и, проехав мимо избы, смотревшей на мир кривыми оконцами, свернул на соседнюю улочку.
Там перед князем и его спутниками открылся такой же малопривлекательный вид на небогатые дворы. Михаил Ярославич, вдоволь наглядевшись на посадские строения, стеганул плеткой Ворона. Конь пронесся мимо убогих жилищ, обогнул стороной торжище и уж было направился к видневшимся невдалеке распахнутым воротам детинца, но князь направил его по той улице, по которой два дня назад дружина вошла в Москву.
Княжеские спутники старались не отстать от князя, который, ничего не говоря, поворачивал то в одну, то в другую сторону.
Посадник видел в этом молчании дурной знак. «Что-то не по нраву пришлось князю в посаде, уж лучше бы по торгу гулял», — думал он огорченно.
Добравшись почти до середины Великой, Михаил Ярославич резко осадил Ворона, так что ехавшие за ним едва не налетели на князя, а тот как ни в чем не бывало шагом пустил своего коня по широкой улице. Встречные, увидев князя, сторонились, быстро направляя свои сани с накатанной дороги в сторону, и, спешно стянув шапки, принимались отвешивать поклоны. Конские подковы иногда постукивали по обнажившейся кое–где бревенчатой мостовой, а потом снова громко скрипели по слежавшемуся снежному насту.
Не доехав до конца Великой, князь свернул в какой-то проулок, спускавшийся к замерзшей реке, и продолжил путь вдоль нее. По узкой, проложенной в сугробах дорожке, на которой еле–еле хватало места для двух всадников, он направился к высившемуся вдали холму, увенчанному крепкими сосновыми стенами.
— Наконец-то Москву лед сковал, — посмотрев на белое ровное поле, заметил посадник, которому уже невмоготу было терпеть тягостное молчание.
Еще на прошлой неделе Василий Алексич объезжал со своими людьми берега Москвы–реки, и уже тогда темная вода была скрыта крепким льдом. Этой зимой она все никак не хотела замерзать. Мужики успели даже проложить санный путь на другой берег, как вдруг начиналась оттепель, и на ледяном поле неожиданно появлялись большие темные пятна, днем в промоинах поблескивала черная вода, которую лишь ночью затягивала тонкая непрочная корка. Но теперь даже проруби, из которых таскали воду и в которых бабы полоскали белье, ночью так замерзали, что утром приходилось вновь орудовать ломами.
— А река-то широка, — решил поддержать разговор воевода, которому тоже надоело ехать молча, — это, видно, про нее нам Никита говорил, что она шире Клязьмы будет.
— Да–да, широка, — с радостью подхватил посадник, — и сильно глубока местами да извилиста. Будто змеем по земле ползет, то в одну сторону повернет, то — в другую.
— А что на том берегу никто не селится? Али все к заборолам прижаться хотят? — спросил воевода заинтересованно, махнув зажатой в руке плетью в сторону пустынного снежного пространства, раскинувшегося за замерзшей рекой. — Вижу, места там совсем необжитые. Вдали только несколько дымков к небу тянутся.
— Что верно, то верно, всякий знает: за стенами крепче спится. Вот и лепятся к ним поближе, дабы в случае нужды защитили, — ответил посадник, довольный тем, что удалось вовлечь в беседу хоть одного человека. Посмотрев на спину князя, который, кажется, и не слышал ничего, Василий Алексич сказал чуть громче прежнего, надеясь, что слова его заинтересуют и молодого московского правителя: — Окрест Москвы немало и старых весей, деревенек, людишками на месте спаленных отстроенных, и починки тоже есть, как не быть. Как скажет князь, объедем их, все сам тогда, Егор Тимофеевич, и увидишь. А что на том берегу никто не селится, так этому причина есть — больно хлипок он, болотист, вода его по весне заливает и стоит долго.