После фуршета
Фуршет явно перешел в завершающую стадию. Все, буквально все, свидетельствовало об этом: и устранившиеся от выполнения обязанностей хозяев организаторы, честно выполнившие свой долг, и нестройный гул голосов приглашенных, и — наверное, самое главное — разоренный стол. Он выглядел так, будто армии маленьких человечков провели на нем свою, маленькую, Битву народов.
Коваленко решил закругляться. Спрятав в портфель предусмотрительно придвинутую заранее едва початую бутылку коньяка, он окинул напоследок взглядом стол и с удивлением обнаружил чудом уцелевший, затерявшийся среди ваз с фруктами фужер с красным вином. Внутренний голос, ехидно подхихикивая, тут же напомнил ему известную фразу из некогда популярного кинофильма: «Говорил ему, не мешай водку с портвейном, а он, — коктейль, коктейль…». К своему внутреннему голосу Коваленко относился с трепетным уважением, иногда даже называл на «вы», но сегодня посмел возразить. «Сами же понимаете, халява ведь, — ответил он голосу. — Как тут упустить…»
Залихватски, даже с некоторым самолюбованием, опрокинув фужер, Коваленко двинулся к выходу. В дверях он столкнулся с еле державшимся на ногах мужским телом, разившим потом, водкой и свежим никотиновым перегаром. То ли этот толчок, то ли густой никотиновый дух, но внутри Коваленко начались какие-то внутренние процессы, и результате в глаза ослепительно засияли сотни ярко-желтых бубликов.
«Эх, зря я все-таки… Лишним вино было, ох лишним», — мелькнула у Коваленко мысль. Но додумать ее до конца помешала темнота, внезапно сменившая сияющие круги.
Очнувшись, Коваленко обнаружил, что сидит на старом, местами продавленном, очень жестком стуле. Из одежды на нем остались только трусы и носки. В ноги жутко тянуло холодом, кожа на ногах вмиг пошла мурашками. С трудом подняв голову, он увидел огромнейший канцелярский стол, на котором кипами возвышалось большое количество картонных с завязками канцелярских папок. За столом сидел маленький сухонький старичок, из тех, кого называют божий одуванчик. Венчик седых волос обрамлял неестественно розовую плешь, на кончике носа каким-то чудом удерживалось весьма архаичное пенсне с перемотанной синей изолентой дужкой. Но почему-то больше всего Коваленко поразили надетые на старичке допотопные нарукавники из черного сатина.
Старичок, слегка склонив набок голову, внимательно наблюдал за Коваленко. Заметив, у того в глазах признаки разума, божий одуванчик укоризненно прожурчал:
– Ну, как, Виктор Васильевич, оклемались? Полегчало чуток? Как же это вы так, а? Ай-яй-яй… И ведь не в первый раз вы так накушиваетесь… Хотя и знаете, не приведет вас к добру ваша жадность… Что ж вы внутренний голос-то свой все-таки не послушали, а? Не сидели бы сейчас передо мной… Ну, да что уж теперь говорить…
Старичок покопался в одной из высоченных стопок и ловко выудил пухленькую и на вид увесистую папку. Положив ее перед собой, он вслух прочитал:
– Коваленко Виктор Васильевич, 1961 года рождения.
Божий одуванчик поднял голову и внимательно посмотрел на Коваленко и произнес с некоторой укоризной:
– Раненько вы к нам, Виктор Васильевич, пожаловали, раненько… Даже до сорока двух не дотянули. А все от чего? — старичок зыркнул поверх очков.
– Не знаете… — со вздохом резюмировал старичок. — А все от неумеренности! Ладно, что теперь обсуждать… Как это у вас, людей, говорят: «Ученого учить – только портить». Ну-с, посмотрим, что там за вами числится…
Коваленко ошалело молчал.
Старичок развязал тесемки и начал неторопливо перекладывать какие-то бумажки, негромко при этом комментируя:
– Та-ак, детство… Ну, что ж, детство как детство, ничего особенного… Детский сад, школа, октябренок, пионер, комсомолец… Обычная жизнь советского ребенка, и грешки довольно обыденные, традиционно-детские…
И тут Коваленко осенило: «Это что же получается… Этот с плешью — апостол, что ли? Как там его? Павел?»
– Петр, любезнейший, Петр, — неожиданно зычным голосом недовольно отозвался старичок. — И попрошу вас не отвлекаться, сами видите, — тут апостол раздраженно ткнул рукой в стопку на столе, — сколько у меня работы. Вы же не единственный!
Он опять, было, уткнулся в бумажки, но тут вдруг вскинулся:
– И чем это, позвольте полюбопытствовать, моя плешь вам не понравилась? Неужто оскорбляет ваши эстетические чувства?
Апостол Петр вперил взгляд в Коваленко в ожидании ответа. Но тот счел благоразумным промолчать. Старичок, буравя Коваленко взглядом, держал паузу, как хороший актер.
– Ладно, — не дождавшись ответа, прежним тоном пробурчал Петр, — вернемся к вашим грехам. А то потом будете жалобы-кляузы строчить, в субъективизме меня обвинять…
На чем мы тут остановились? Ага! Вот! Сразу после школы-то все и начинается!
Похоже, что апостол даже обрадовался. Так ликует пристрастный экзаменатор, наконец-то поймавший на ошибке абитуриента, напротив фамилии которого у него в списке не стоит галочка.
– Одноклассницу пытался изнасиловать, на друга донос накатал, девушку свою бросил в интересном положении, у сослуживцев подворовывал, товарища «кинул», — скороговоркой перечислял Петр.
«Ну и лексика у него, — мелькнула у Коваленко мысль. — Где он такого нахватался?»